Красота-обида

Шестая книжка стихов Всеволода Емелина, автора, популярного в интернете и постоянно жалующегося на непризнанность среди критиков, называется "Челобитные" — и это очень точное название. Его стихи — это рассказы об обиде.

Емелин пишет о себе: "Нынче у критиков талант яркий ценится, / А я прохожу у них, полный мудак, / Не то по ведомству доктора Геббельса, / Не то по ведомству программы "Аншлаг"". Обе прописки (собственно, адрес у них общий — телевидение) точны лишь частично. Действительно, "доктор Геббельс", то есть официальная пропаганда, эксплуатирует то самое чувство обиды, которое дает тон и тему стихам Емелина, но обидчиками называет исключительно заграницу — США, НАТО, Грузия, Эстония, а внутри страны — только "пятую колонну" той же заграницы, то есть либеральную интеллигенцию. А Емелин говорит, что русского человека обижают везде: и внутри страны — инородцы, и та же самая власть, в лице ментов, и в литературе — критики, кураторы и современные поэты, и в личной жизни — нелюбящие и изменяющие женщины. Собственно, русский человек и определяется у него не по паспорту и не по крови, а как "тот, кто терпит обиды". Именно соединение разных обид в одну составляет самую сильную и смешную сторону стихов Емелина, как в "Песне ветерана защиты Белого дома 1991 года": этого ветерана обманули не, как в стандартной жалобе, "развалившие страну демократы" или "укравшие победу народа олигархи", а жена: "Пока я там жизнью своей рисковал / Боролся за правое дело / Супругу мою обнимал-целовал / Ее замначальник отдела".

Но если обида Емелина гораздо шире, чем у "доктора Геббельса", то его смех — гораздо уже, чем в "Аншлаге". Вызыватели утробного смеха шутят на темы традиционных, биологических в сущности, делений человечества — на мужчин-женщин, здоровых-больных, красавцев-уродов, умных-глупых, молодых-старых, удачливых-неудачливых, своих-чужих — и издеваются и над теми, кто в этих парах занимает второе место, и над теми, кто пытается нарушить четкость этих границ: над молодящимися старухами, женственными мужчинами и т.д. А Емелину интересны эти деления не сами по себе, а лишь те из них, с которыми борется так называемая политкорректность — точнее, тот ее вид, который она получила у нас. В тех странах, где политкорректность возникла, запрет на словесное унижение меньшинств, составляющий ее суть, был частью борьбы за реальные права этих меньшинств. Открыть неграм университеты и называть их не неграми, а афроамериканцами — это были два аспекта одного движения; обеспечить инвалидам доступность городского пространства и называть их, например, не слепыми, а слабовидящими — это тоже были два аспекта одного движения. У нас же политкорректность, то есть "правильность языка", царит исключительно в самом языке, в сущности, в языке очень ограниченной группы людей, почти не влияющей на реальность,— той самой "либеральной интеллигенции". Вся странность нашей ситуации в том, что, бессильная практически, нормы своего языка интеллигенция сумела сделать нормами публичных высказываний. С бесправием гастарбайтеров или инвалидов мало кто борется на деле, но его никто не смеет поддерживать на словах.

Именно о замкнутости, нереальности этого мира "правильного языка" говорит Емелин, когда говорит о всесилии красоты в "городе поэтов": "Утро серого цвета, / Как тужурка мента. / Москва — город поэтов, / В ней царит красота. / Алкоголик сопьется, / Вор на деле сгорит, / Шизофреник рехнется, / Красота же — царит. / Ее славят народы, / Соловьи и цветы. / Как мне тяжко уроду / Жить среди красоты. / Меж резных минаретов, / Небоскребов под Гжель / Рыщут стаи поэтов, / Огибая бомжей. / В Берендеевом царстве / В стране сказочной Оз / Член отверженной касты, / Неприкаян, как пес. / Вот крадусь я, отпетый / Гомофоб и фашист, / Через город поэтов / Город нац-секс-меньшинств".

Казалось бы, какое отношение эти претензии имеют к современной поэзии — ведь в современных стихах давно не царят никакие соловьи и цветы; эти стихи только и говорят об "отверженных" и "неприякаянных". Но современные поэты слепоту языка политкорректности, языка "красоты" понимают как проблему своего собственного языка, как то, что надо преодолеть изнутри, если эти языки мешают видеть реальность. А Емелин смотрит на эти языки, и на говорящую ими поэзию снаружи — поэтому он не видит, что своим благополучным будто бы детям "красота" нанесла не менее глубокие раны и обиды.

"Красота" в самом наивном и широком ее понимании — благообразие жизни, соловьи и цветы, остается тайным центром стихов Емелина и главным его адресатом. (Собственно, и те классические стихи, которые Емелин перепевает, он воспринимает как образчики "красоты вообще", не вникая в их смысл,— поэтому, как только от перепева готовых мелодий он переходит к пародии на конкретные образцы — Бродского или Пастернака, он сразу проваливается.) Именно на нее, на "красоту", и на тех, кто брался ее распространять, то есть на интеллигенцию, он и обижен — он словно говорит им: зачем вы так много обещали на словах и так мало сделали? Реальность, с ее вахабитами, "белыми колготками", украинскими гастарбайтерами, нужна ему не сама по себе, а чтобы сказать родной, воспитавшей его, "высокой культуре" — мама, почему ты такая строгая на словах и такая слабая в жизни? Почему жизнь устроена не так, как ты говорила?

М.: ОГИ, 2009