В Петербурге на открытии фестиваля "Звезды белых ночей" на третьей сцене Мариинского театра Валерий Гергиев продирижировал Восьмой симфонией Густава Малера. Комментирует ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.
Поскольку Валерий Гергиев устраивает Восьмую симфонию Малера на "Звездах белых ночей" третий год кряду, такая репертуарная настойчивость заставляет задуматься о ее резонах. Со стороны может показаться, что художественный руководитель — директор Мариинского театра просто играет то, что ему больше всего идет. То, что от него больше всего ждут. Ну как же, кто еще в России способен осилить партитуру, требующую исполинского оркестра, трех хоров и певцов-солистов в количестве восьми штук. Гергиеву с его культуртрегерским пафосом должен льстить полумифический статус неподъемного колосса "симфонии тысячи участников". Малеровская Восьмая идеально подходит для демонстрации превосходства и мощи ее исполнителей. Шутка ли: как писал сам композитор, в Восьмой "поют не только человеческие голоса, но и вращающиеся планеты и солнце; кажется, будто начинает звучать и звенеть вся Вселенная".
Однако Восьмая Валерия Гергиева очень далека от всякой космогонической мегаломании. На подмостках Мариинки-3 одновременно находятся от силы две с небольшим сотни музыкантов — много, но отнюдь не тысяча. Предписанный Малером грандиозный оркестровый состав на месте, а вот довольно скромной численности хор поет за двоих. Евгению Светланову для московского исполнения Восьмой когда-то понадобилось снимать в Большом зале Консерватории ближайшие к сцене кресла партера. В Мариинке-3 дисканты наступают друг другу на пятки, теснясь между скрипками и виолончелями, — зато дирижерский подиум отделяет от первых рядов публики довольно много свободного места.
Господин Гергиев радикально остраняет Малера. Темпы предельно ускорены, целиком симфония звучит минут на десять короче канонических записей. И это отнюдь не попытка подчинить неповоротливую позднеромантическую махину современному темпоритму — выматывают же в Мариинке томительно медленным "Парсифалем". В Восьмой скорее угадывается стремление объективизировать малеровский "души исполненный полет", не дать музыкантам и публике увязнуть в зыбучем гуманистическом пафосе. Экзальтированные тексты католического гимна и эфирные строки финала второго тома "Фауста" Гете октет солистов поет без миссионерского пыла, без исступления агитаторов за христианское блаженство. Дирижер отказывается от предусмотренной композитором театрализации, не заморочиваясь эффектным распределением хоров и инструментальных групп в пространстве зала. Гергиев пытается не режиссировать Восьмую, а просто сыграть ее — не как концертную мистерию или светскую мессу, а как симфонию. В Малере нечто сверхчеловеческое ему чуждо.
Наиболее ощутимо это было слышно в обернувшейся вавилонским столпотворением первой части. Единственным участником вокально-симфонической демонстрации, остававшимся безмятежным и не пытавшимся докричаться до небес, был сам дирижер. Всем своим видом он показывал, что первая часть написана у Малера на редкость неэргономично и что добиться идеального звукового баланса в концертных условиях объективно невозможно. Да и нужно ли, если сложнейшие полифонические хитросплетения все равно с трудом различимы слухом простого смертного. В итоге самыми пронзительными в Восьмой оказались те чисто симфонические страницы, в которых Малер возвращался к сокровенным мелодическим идеям фикс из воспетой Лукино Висконти Пятой симфонии и которые у других дирижеров оставались незамеченными на пышном идеологическом фоне.
По замечанию голландского музыковеда Элмера Шенбергера, сочинения Малера слишком долго воспринимались "больше-чем-музыкой под видом просто музыки". Мариинская интерпретация возвращает Восьмую из парамузыкальной области в сферу сугубо отвлеченных звуковых идей. Гергиев фактически перефразирует Дмитрия Карамазова: "Широк Малер, я бы сузил". Композитор не был бы против подобного подхода — он слишком любил Достоевского и слишком редко слышал свои сочинения живьем. Да и сама мариинская публика еще недавно была оглушена одним лишь фактом исполнения малеровских симфоний. Сегодня даже легендарная Восьмая введена в мариинский канон — пришло время вслушиваться в нее.