Мелодрама с нечистью

В самом деле, разве не этот акцент актуальнее для современного зрителя, нежели то, что задумывал Гоголь, — выставить дураком черта? В мире современных технологий нечисть «обесценивается», поэтому будь она рядом, верти-крути страстями человеческими, никто и не заметит. То ли дело заглянуть под юбку ведьме Солохе. Не в поисках, конечно же, хвоста, а так, озорства ради.

Открывается спектакль тем, что из огромных комьев снега появляются парубки да дивчины. Бесшабашное веселье молодости как будто рождается из самой вьюжной стихии. И в этой суете, при всех, с неба исчезает месяц (тогда как у Гоголя, помнится, черт это сделал незаметно, тайком). Так разрушается смысл колядования, несущего благую весть о рождении Христа. Молодые люди оказываются соучастниками бесовского действа.

Тема мести черта Вакуле, богобоязненному живописцу, высмеявшему нечистого, исчезает за ненадобностью для реализации режиссерского замысла — показать богатую во всех отношениях Малороссию. «Там же все есть! Они живут обильной жизнью!» — восклицает режиссер, которому культурные окрестности Миргорода приходятся такой же родиной, как и Николаю Васильевичу. Вечное противостояние добра и зла в спектакле умаляется, а мелодраматические перипетии на фоне пляшущей массовки затмевают все. Поэтому и черт вроде как не враг и даже не совсем черт. Оседланный в конце первого акта, благодаря очкам-консервам и шлему, он похож скорее на авиатора начала прошлого столетия, существо в обывательском представлении тоже не от мира сего, но и не потустороннее.

Комизм в спектакле, как и в любом тексте Гоголя, «кроется везде». Но более всего смешны ситуации неузнавания (Вакула не узнает Чуба, Чуб — свою хату) и узнавания (дивчины удивляются своей находке — ухажерам, спрятанным Солохой в мешках). Смех, однако, не достигает того эмоционального накала, с каким изображено, например, чувство Вакулы, — будто следуя народной поговорке: «Мал смех, да велик грех».

А грех, по Гурфинкелю, заключается в никчемном капризе взбалмошной девчонки, вздумавшей испытывать любовь кузнеца. Это притязание на роскошь и есть «комедия глупости». Не зря же за спиной у Вакулы Оксанины подружки усмехаются: «праздник-то жизни и без тебя продолжается». Но конфликт должен быть разрешен. И вот разом все осознавшая Оксана бросается избраннику в ноги. В тексте Гоголя «кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще никогда не была она так чудно хороша». Но не этого чуда ради затевался спектакль. Режиссер уверен, что слегка заалевшая щечка героини — не впечатляющая деталь для современного зрителя, потому сцена наполняется откровенным эротизмом.

Яркое, музыкальное, брызжущее весельем шоу подтвердило востребованность брэнда «Гоголь» и стало удачной реализацией не столько гоголевского текста, сколько режиссерской позиции, озвученной накануне премьеры: «Я так уже устал от себя реалистического и правдоподобного. Когда мы не открываем новые миры, а поддерживаем старые - это культура. Но как только идет открытие новых форм, это уже искусство. Я все-таки стараюсь заниматься вторым...». И каждый раз говорить о себе. Пермский зритель хорошо помнит первую работу Владимира Гурфинкеля в Театре-Театре — «Квадратура круга» Валентина Катаева, в которой он рассказал историю своей бабушки. ТЮЗовская постановка не менее личная.

Конечно, Гурфинкель волен считать, что, если б Гоголь жил сегодня, то «Ночь перед Рождеством» у него получилась бы именно такой, какой предстала она на сцене ТЮЗа. Хотя не исключено, что это просто очередной Рудый Панько пересказывает дошедшую от дедов и прадедов историю — в меру своего разумения.

Слов нет, рассказчиком Владимир Гурфинкель оказался хорошим, добротно иллюстрирующим повествование оригинальными сценическими решениями. Это и занавес, спускающийся трехслойной стеной снегопада, и юбка Екатерины II, возвышающая ее над простыми смертными, и очертания церкви на заднем плане, где впервые появляется свет. К перечисленному стоит добавить замечательную актерскую игру, благодаря которой спектакль смотрится на одном дыхании.

Евгения Князева