Сегодня в парижском Гран Пале открывается для публики огромная монографическая выставка Поля Сезанна. На ней представлено сто двадцать картин и более ста рисунков из собраний всего мира. Такой огромной ретроспективы Сезанна еще не было. Масштабные монографические выставки в Париже, Нью-Йорке или Амстердаме ныне составляют особый жанр экспозиционного искусства. Они шикарны, монументальны, исполнены государственного пафоса. И более похожи друг на друга, чем представляемые на них живописцы. Комментирует АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ.
Парижское метро пестрит плакатами с "Сосной в Эксе" из Эрмитажа, картиной, отобранной устроителями выставки для рекламы. Один из спонсоров гигантского проекта — Кристиан Диор — уже показал осеннюю коллекцию, выполненную по мотивам произведений великого художника. Все крупные парижские газеты и журналы посвятили специальные выпуски этой выставке, которая позже будет показана в Галерее Тэйт в Лондоне и в Музее изящных искусств в Филадельфии.
В том, что ровно год спустя после грандиозной выставки Пуссена в Париже открывается необъятная ретроспектива Сезанна, прослеживается особая закономерность. Обоих художников объединяет тяга к классической ясности и простоте, подвигшая многих исследователей на высказывания об общих чертах галльского характера, весьма лестных для французов. И Пуссен и Сезанн — это как раз то зеркало, в которое им хочется смотреться. Оба художника превращают живопись в чистое искусство не в смысле эстетического наслаждения собственной избранностью, в каком этот термин чаще всего употребляется, но в высоком смысле чистоты Кастальского источника, незамутненного какой-либо земной суетой. Близость к высотам Парнаса определила удаленность от парижской столичной суеты — Пуссен провел большую часть жизни затворником в Риме, Сезанн — в провинциальном Эксе. Совершенство формы, достигнутое обоими художниками, для следующих поколений стало основой искусства живописи, приобретя спокойную убедительность геометрической теоремы.
Публика очень долго не принимала Сезанна, будучи шокирована его произведениями не меньше, чем живописью импрессионистов. Отлучение от официального Салона — главное, что объединяло Сезанна с импрессионизмом, так как основные принципы его творчества были прямо противоположны идеям Моне и Ренуара. Трепетное дрожание живописной фактуры импрессионистических полотен, стремящихся подчеркнуть вечную изменчивость природы и запечатлеть субъективные переживания, совершенно не свойственно Сезанну, в первую очередь добивавшемуся математически четкой конструкции в своих работах, не подвластной относительности наших чувств. Произведение импрессионизма увидено, произведение Сезанна — вычислено.
Импрессионизм — явление урбанистическое. Несмотря на обилие пейзажей, для импрессионистов в первую очередь был важен город, толпа, мелькание лиц и огней. Выезжая на пленэр, импрессионисты смотрели вокруг скользящим взглядом жителей большого города, отправившихся на пикник. Для Ренуара природа была местом отдыха горожан, для Моне — большим садом. Даже для Писсаро, самого деревенского из всех импрессионистов, сельская жизнь была поводом для демонстрации социальных воззрений. Природа, представавшая здесь сквозь призму понятий, сформированных городом, оказывалась необходимой художнику постольку, поскольку позволяла задуматься о несправедливости устройства мира. У Сезанна ощущение природы было гораздо более глубоким. Деревья, горы, камни, воды получают в его картинах весомость, внутреннюю осмысленность, неизменность. Своеобразие мироощущения заставляла Сезанна все больше и больше удаляться от городской суеты, и он в конце жизни практически не участвовал ни в одной парижской выставке.
Все это послужило основой для мифа об "отшельнике из Экса", вплоть до сегодняшнего дня сопровождающем Сезанна. Публикация в 1926 году книги провансальского поэта Жоакима Гаске, посвященной Сезанну, еще более укрепила это представление. Гаске был большим защитником и пропагандистом культуры Прованса, противопоставляя ее Парижу, воплотившему, на его взгляд, жестокий дух метрополии с ярко выраженными чертами империализма. Сезанн в трактовке поэта становится Прометеем, прикованным к скале своего одиночества. Выставка в Гран Пале сделана как будто специально для того, чтобы опровергнуть этот миф, лишив Сезанна ореола мученика.
Париж XIX века был детищем Всемирных выставок, сконцентрировавших в этом центре вселенной всю роскошь и избыточность своего времени. Впитав в себя и величие двора Людовика XIV, и размах Бонапарта, эпоха Наполеона III ощутима в Париже сильнее, чем какая-либо другая. Французская grandeur, рассчитанная на эффект шока, разлита в воздухе французской столицы. Она пьянит и парализует, лишая несчастного провинциала, приехавшего в столицу, воли к действию и подчиняя его той гедонистической расслабленности, которая обволакивает великий город. Гранд Опера в этом общем, вечно колеблющемся потоке земного великолепия занимает место пупа вселенной, где сходятся богатство, роскошь, величие и могущество Франции, парижского духа, а следовательно, и всего мира. Символично, что в Музее Орсе, посвященном XIX веку, вся экспозиция, состоящая из лучших произведений европейской живописи всех бесчисленных направлений этого столетия, венчается разделом, посвященным Гранд Опера. По мнению французов, и, надо сказать, совершенно справедливому, Гранд Опера — это квинтэссенция столетия, его абсолютный знак.
"Сосна в Эксе" Сезанна, глядящая с многочисленных плакатов, развешанных по городу, очень легко вписалась в парижский пейзаж. Сезанновская выставка тоже рассчитана на шок — такого впечатляющего зрелища Париж еще не видел, как, впрочем, и любой другой город на свете. Сезанну, "отшельнику из Экса", насильно привита парижская grandeur, парижский гедонизм, парижская всемирность. В 1873 году художник написал картину под названием "Современная Олимпия", рефлексию на знаменитую "Олимпию" Мане. Картина изображает самого Сезанна, рассматривающего в публичном доме одну из девушек, которую предъявляет ему служанка-негритянка. Эта работа нарушила все привычные моральные и эстетические нормы своего времени и в этом смысле стала отправной точкой для всей живописи постимпрессионизма, ведущей к авангарду нашего столетия. В "Современной Олимпии" особенно сильно чувствуется издевательство над пресловутой grandeur — изобилие мебели, драпировок, цветов, фруктов напоминает о стиле Гранд Опера, о феерической красоте и феерической безвкусице.
"Олимпия" Мане воспринимается как символ парижской жизни, как нечто очень репрезентативное. "Новая Олимпия" Сезанна стала взглядом "отшельника из Экса" на эту парижскую жизнь, тоже весьма показательным. Выставка в Гран Пале примирила лед и пламень. Удивительное единство великого Парижа с его всемирными проектами и амбициями и великого Сезанна, эти проекты и амбиции открыто презиравшего, здесь вполне достигнуто. Что еще раз доказывает необычайную гибкость парижского духа, который в состоянии поглотить любое явление, приготовив из него блюдо в своем самом славном вкусе.