В рамках фестиваля "Музыкальная коллекция" в филармоническом Малом зале с сольной программой выступил пианист Валерий Кулешов. ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ в очередной раз убедился в том, что проходящие без излишнего шума концерты нередко становятся историческими.
Сорокасемилетний Валерий Кулешов — один из самых ярких сегодняшних русских пианистов. И уж точно самый недооцененный: экстраординарные музыкальные и технические данные должны были бы гарантировать ему международную карьеру много успешнее той, что есть у господина Кулешова сейчас. Который год кряду лауреат вторых премий конкурсов Ферруччио Бузони (1987) и Вэна Клайберна (1993) преподает в Оклахоме, концертирует лишь периодически, а в Россию наведывается не чаще одного раза в сезон. Ватага поклонников путешествует за господином Кулешовым из Петербурга в Москву и наоборот, но в принадлежности к исполнительскому мейнстриму уличить музыканта будет сложно, — и это при том, что в истории русского фортепианного искусства ему отведено очень важное место. Типологически господин Кулешов наследует другому недооцененному пианисту, Григорию Гинзбургу: обоим можно поставить на вид чрезмерную созерцательность и недостаточную действенность исполнения, обоих роднит трудновоспроизводимая виртуозность и тончайше-стильное с ней обращение. Именно господин Кулешов первым среди отечественных пианистов "сорвал банк" виртуозными обработками сочинений других композиторов — задолго до того, как на них сделал себе имя Аркадий Володось, который считается нынче основным трендсеттером этого репертуарного направления.
Сыгранная недавно в Петербурге, а за две недели до того прозвучавшая в Москве сольная программа была посвящена самому Владимиру Горовицу — кумиру, над чьими записями господин Кулешов просидел все восьмидесятые, нота за нотой продираясь сквозь бурелом его транскрипций. Ими, впрочем, на этот раз концерт не ограничился: на разогрев была подана спорная, но свежая "Крейслериана". Господину Кулешову удалось заострить слуховое внимание на шумановских шероховатостях, неровностях и острых углах, продлив восприятие и превратив привычное в странное — в полной, что характерно, гармонии с романтической эстетикой. Охапку пьес самого Горовица увенчали перфектные "Кармен-вариации", которые, как выяснилось ближе к концу вечера, тоже были сыграны "для затравки".
Концептуальное столкновение ключевых "данс макабр" русской и европейской культур (симфоническая "Ночь на Лысой горе" Мусоргского в фортепианной транскрипции Игоря Худолея против "Пляски мертвых" Сен-Санса — Листа — Горовица) позволили понять главное отличие господина Кулешова от других душеприказчиков виртуозного репертуара. Филигранная нечисть Мусоргского звучала бесстрастно, языки пламени в "Пляске мертвых" едва долетали до зала. Из фортепианных плясок на костях господин Кулешов не устраивает экстравертно-эксгибиционистских шоу. Сто четвертый сонет Петрарки-Листа звучал воплощением благородной лирики. Точку в одном из лучших фортепианных вечеров сезона поставила ускользающая красота листовской "Кампанеллы": лучезарные пассажи жглись перьями пойманной жар-птицы, мышечные усилия преобразовывались в высокочастотно изысканную невесомость. Чисто пианистически вторая половина концерта была сыграна просто немыслимо, — а на лице музыканта продолжала держаться сосредоточенно-отстраненная маска саунд-ювелира, резчика по сверхзвуковым драгоценностям.