В Смольном соборе прошел авторский вечер Леонида Десятникова. Давнюю и свежую музыку главного сегодняшнего русского композитора по-новому услышал ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.
Среди бессчетных перлов, которые Леонид Десятников щедро мечет перед прессой, есть и лукавая максима о не уходящих на пенсию композиторах. Каждому, говорит господин Десятников (не исключая из скорбного списка и самого себя), следует думать о том, как пережить закат, "чтобы хорошая мина при плохой игре становилась все лучше". Как выяснилось в минувшую пятницу, поводов для беспокойства у виновника вечера и у поклонников его музыки нет — ранние произведения 53-летнего мастера с каждым годом звучат все сильнее и свежее, а до заката ему явно далеко. Если годы и дают о себе знать, то разве что обретением неслыханной доселе покойной гармонии, пронизывающей открывавшее концерт "Утреннее размышление о Божием величестве" (2007). Написанный по заказу латышского ансамбля Kamer и впервые исполнявшийся в России хор оказался одной из самых совершенных десятниковских страниц: пронизанная аполлонической надмирностью светоносная музыка кипит вокальной плазмой, то и дело норовя выбросить полифонический протуберанец.
Безукоризненную стройность "Утреннего размышления" выгодно оттенила избыточность "Пинежского сказания о дуэли и смерти Пушкина". Известную недоделанность этой сравнительно ранней (1983) кантаты оправдывает ее вполне революционный дегероизаторский пафос — душевный пушкинский байопик в эстетике "новой искренности" господин Десятников создал задолго до спектакля Камы Гинкаса "Пушкин. Дуэль. Смерть", до ироничных штудий Андрея Битова, до "Живого Пушкина" своего телетезки Парфенова и до спектакля "Все" столичного театра "Тень". В "Пинежском сказании" композитор освобождает поэта от бронзовых оков, сводит с пьедестала и вручает с десяток масок, предлагая ему последовательно вочеловечиться то в лирического героя шубертовской "Неоконченной", то во Владимира Ленского, то в фигуранта жестокого романса "Ударила Пушкину пуля под сердце".
Кантата "Дар" (1981) прозвучала ключом для понимания внутренней эволюции композитора. Точнее, для понимания того, что никакой эволюции особенно и не было. Первый после "опуса ноль" "Бедной Лизы" шедевр Леонида Десятникова — мини-энциклопедия его стиля, композиторский манифест, положения которого прилежно воплощались им на протяжении последующих десятилетий. В "Даре" уже слышен весь десятниковский постмодернизм и гиперманьеризм. Сверхсюжет "Дара" — memento mori, внезапный мрак иль что-нибудь такое — станет потом главной темой всей его музыки. От "Дара" веет потусторонним флейтовым ветром, голоса покачиваются на нем в танце блаженных теней. Бездушно отсчитываются последние секунды, музыка истончается до арфовых флажолетов, пластиковая плоть барабанов истлевает до костей деревянных ударных. Скоротечность жизни аукнется в "Любви и жизни поэта" и отзовется "Детьми Розенталя", но ту физическую осязаемость и пронзительность, с которой господин Десятников говорит о смерти в финале "Дара", он не повторит и не превзойдет, кажется, никогда.