Мариинский театр показал очередную сценическую редакцию "Кольца нибелунга" Рихарда Вагнера. В новой версии петербургской тетралогии ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ увидел зеркало старых мариинских проблем.
Вектор движения мариинского "Кольца" совпадает с генеральным антирежиссерским курсом, поддерживаемым в последние годы Валерием Гергиевым. Немецкие интеллектуалы, поставившие на рубеже веков две первые части тетралогии, в начале нулевых были отправлены в отставку. В сезоне 2003/2004 на пару с самим господином Гергиевым архаично-зрелищную концепцию всего цикла заново сочинил художник Георгий Цыпин. Режиссура Владимира Мирзоева и Юлии Певзнер, которой в петербургском "Кольце" изначально отводилась подчиненная роль, к концу десятилетия естественным образом выветрилась, а тетралогия превратилась в концертное исполнение музыки Вагнера под управлением господина Гергиева в сценографии господина Цыпина и в костюмах Татьяны Ногиновой. Не так уж и мало, если разобраться. Главное в "Кольце", вечный вагнеровский космос и вневременной, вненациональный эпос, было схвачено даже лучше, чем в иных спектаклях режиссерского театра.
Не хватало малости: сценической дисциплины и корректной пространственной разводки персонажей по сцене. До сих пор спектакли поддерживались в рабочем состоянии штатными режиссерами Мариинки и попадавшими в поле притяжения Театральной площади сторонними постановщиками. Накануне гастролей "Кольца" в Лондоне (29 июля — 1 августа) Валерий Гергиев решил обновить цыпинскую сценографию режиссурой Александра Зелдина, видеодизайном Свена Ортеля и пластикой Томаша Выгоды.
Команда под предводительством 24-летнего англичанина, до этого поставившего в Мариинке-3 два спектакля один хуже другого, оставила практически нетронутой "Гибель богов", порядком наследила в "Зигфриде" с "Валькирией" и убила на корню "Золото Рейна". О профессиональной беспомощности душеприказчиков "Кольца" кричала уже первая сцена предвечерия тетралогии, в которой рейнские волны изображались копошением артистов миманса в полупрозрачных тканях (этот же самодеятельно-беспроигрышный прием использовался для живописания подземного царства нибелунгов).
После такого аутодафе лоббировать любую режиссерскую концепцию было нелепо, однако господин Зелдин не унимался. С Вотана он снял маску египетского бога Анубиса, отобрал у Фрики маску богини-львицы Сохмет, переодев верховного бога и его супругу соответственно в белый халат и черное коктейльное платье. Карлик Альберих лишился своего болотного фрака, надел рубище и из уморительной жабы превратился во вздорного старика. Великаны Фазольт и Фафнир больше не выкатываются на сцену горными осколками, а топчут подмостки обувью на высоченных платформах. Приносящее гибель золото персонифицирует куча бездыханных человеческих тел.
Судя по всему, режиссером двигало желание вочеловечить историю "Золота Рейна", сняв с рассказываемой Георгием Цыпиным истории налет всякой фантастической "нездешности". В итоге, потеряв сказочную мифоемкость и визуальную зрелищность, замусоренная неряшливым светом господина Ортеля и кафешантанными па господина Выгоды, постановка впала в унылый буквализм. В трех основных частях тетралогии Зелдин и компания пакостили уже по мелочам. На "Полет валькирий" их явно вдохновила постановка Патриса Шеро, повторенная в виде фарса с болтающимися на крюках трупами-мумиями героев Валгаллы и некрофильской оргией бритоголовых дев-воительниц в декольтированных платьях. В "Зигфриде" Птичка обзавелась свитой, облаченной в потерянные было древнеегипетские маски из "Золота Рейна", а социопатия заглавного героя передавалась его назойливым желанием публично поковыряться в носу. От оперы к опере присутствие режиссуры на сцене делалось минимальным и компенсировалось разве что регулярными выходами господина Зелдина на поклоны.
Сценическая история петербургского "Кольца" смотрится отчетливым отражением анархических процессов, происходящих сегодня в Мариинском театре. Самый амбициозный и громкий проект Мариинки в конце концов доверен полупрофессионалам. Спектакль превращается в лишенный авторства зыбучий палимпсест, в котором шелуха позднейших напластований делает едва читаемым первоначальный замысел. Два с половиной вечера подряд оркестр играет так, что хоть святых выноси — а на последнем спектакле вдруг выдает фирменный мариинский класс. К мариинской неразборчивости в профессиональных связях и творческой нестабильности в Петербурге, увы, уже почти привыкли. Как отнесутся к этому в Лондоне — большой вопрос.