В Центральном доме литераторов вчера прощались с Василием Аксеновым. С лидером поколения, которое он сам придумал.
На похоронах знаменитостей бывает много зевак. Они приходят на панихиды, как на спектакль, выторговывают удобное кресло в зале для прощания и наслаждаются местом в чужой тени. В Доме литераторов пустых мест не было. Но проститься пришли любившие по-настоящему — коллеги, друзья и читатели, готовые цитировать Аксенова по памяти.
Друзья-писатели во время панихиды просили прощения за сбивчивую речь, признавались, что, несмотря на болезнь и трагические ожидания, сам финал оказался обрывом. Говорили, что 77 лет не время ухода для так крепко и надолго задуманного человека. Друзья фиксировали детали — еще недавно Аксенов водил автомобиль, играл в баскетбол, мог даже танцевать в джазовом ритме. Саксофонист Алексей Козлов сказал на панихиде, что всегда считал Аксенова членом джазового братства, и сыграл любимую другом при жизни мелодию.
Зоя Богуславская откручивала память назад. Она рассказывала, как Аксенову присудили профессорское звание в Вашингтоне, о последнем путешествии, которое писатель подарил матери. Пережившая лагеря Евгения Гинзбург смогла наконец говорить на всех языках, которые знала, и увидеть картины в европейских музеях. Зоя Богуславская вспоминала грустную свадьбу Василия Аксенова — все уже знали, что это прощание перед вынужденным отъездом в Соединенные Штаты.
Белла Ахмадулина говорила, что и эти семь лет вынужденной разлуки прощанием не были: разлука никогда не была убедительной. Владимир Войнович говорил, что отъезд не мог умерить литературную славу писателя. Он был знаменит сразу и навсегда — и после первых публикаций в "Юности", и в пору изгнания, во времена, когда его активно печатали, и когда запрещали — Аксенова все равно читали в самиздате.
Коллеги-писатели говорили поэтично, и публика, забывшись, принималась аплодировать. Белла Ахмадулина — о джазовом обаянии образов Аксенова, Владимир Войнович — об уникальном оправдании жизни. Евгений Рейн — о свободной прозе в советской глухоте. О личном бунте против цензуры, мужестве, литературной интуиции, тяге к новому, элегантности и красоте, наконец.
Виктор Ерофеев рассказывал, что уже знакомство с Аксеновым было паролем. С нежностью перечислял привычки Аксенова-денди: шарф через плечо и верблюжье пальто. Вспоминал дружескую щедрость Аксенова и климат дружбы и свободы, который он создавал своим присутствием. "Писатели были тогда писателями писем в защиту",— напоминал Евгений Евтушенко. А Ерофеев добавлял о раздражавших Аксенова приметах возвращения старого стиля: "Он совсем недавно признался мне: кажется, пора вновь создавать бесцензурный "Метрополь". Времена такие наступили".
С огромным трудом преодолевший путь к микрофону Андрей Вознесенский читал строки из своего стихотворения "Боль". А Евгений Евтушенко из своего "Уходят друзья, кореша, однолетки".
"Мы все вышли из джинсовой куртки Аксенова",— вспоминал слова Евгения Попова Александр Кабаков. И говорил о том, что Аксенов создал больше чем свою литературу — мифологию своего поколения. Поколения, которое сам, в сущности, придумал.