Геннадий Зюганов и его сподвижники считают, что начало распада советского государства следует отсчитывать от закрытого хрущевского доклада на XX съезде КПСС. И они безусловно правы. Сорок лет назад, 24-25 февраля 1956 года, Н. С. Хрущев нанес коммунизму смертельный удар.
Дело было, конечно, не в объеме и характере оглашенных преступлений. Дело было в том, что в совершенно сакральной обстановке коммунистического съезда с партийного амвона было объявлено, что страной правил людоед. Это вышибало из-под режима всю его метафизическую и даже практическую основу. Пока божество является божеством, практика кровавых жертвоприношений и лютых лишений оправдана и неоспорима. Но когда прежнее божество оказывается нарушителем ленинских норм партийной и государственной жизни, все основания для пролития крови тут же утрачиваются, и происходит стремительное обмирщение общества. Идолослужение сменяется негласным общественным договором, когда лояльность начинает покупаться подкормкой подданных — строительством хрущоб, увеличением социальных благ, сокращением рабочей недели etc.
Но сделав первый шаг по этому пути, режим начинает все более и более увязать в трясине. Оправданием его существованию оказывается не служение, а "всемерное (т. е. хоть какое-нибудь. — Ъ) удовлетворение всевозрастающих материальных и духовных потребностей советских людей". А политико-экономическая структура, созданная для идолослужения, очень плохо способна материально обеспечивать выполнение общественного договора.
Естественен вопрос о причинах идолоубийства, тем более что в исходивших от Молотова, Кагановича, Тореза и пр. предупреждениях о серьезных последствиях такого шага Хрущев недостатка не испытывал.
Тут вряд ли стоит совсем пренебрегать ролью личности в истории. Хрущев был первым и последним среди коммунистических вождей, который произнес слова, отличающие человека от партийного двуногого: "Все мы умрем, товарищи, все мы смертны".
Система, взявшая на себя тотальное регулирование всей политической и экономической жизни, чтобы в полной мере исполнять роль Провидения, должна была регулировать и смерть, выступая в роли ее полномочного раздатчика. Капитальная слабость гитлеровского режима — в отличие от сталинского — заключалась в том, что концлагерь и смерть не могли быть неожиданными: не коммунист, не еврей, не с.-д., не католик, не содомит были относительно надежно гарантированы от гонений и могли вести растительное существование. "Неоправданные", т. е. совершенно хаотические репрессии Сталина, поражавшие все социальные слои, не исключая и самого высшего, создавали необычайно важную для системы атмосферу всеобщей небезопасности.
Но когда идеальная система доходит до полного совершенства — зима 1953 г. как подготовка ко второй "большой чистке", тогда и начинаются сбои: ближайшие соратники вождя устали ждать смерти. Было дыхание Чейн-Стокса чистым вмешательством свыше или тут явился организаторский талант Политбюро, сказать трудно, но чудом спасшиеся члены высшего ареопага испытывали настоятельнейшую необходимость обеспечить впредь свою личную безопасность.
Смысл хрущевского доклада, в котором рассказывалось в основном о казнях высших сановников, с точки зрения номенклатуры сводился к требованию сделать первый шаг по пути свободы — обеспечить членам высшего класса "свободу тела", т. е. свободу от произвольных опал и казней.
Однако свобода, как в сообщающихся сосудах, имеет свойство перетекать с одного уровня на другой, и требования личной безопасности номенклатуры повлекли за собой необходимость установления минимальных правовых гарантий и для черного народа. С точки зрения функционирования системы, рассчитанной на всеобщее рабство и превентивный дисциплинирующий террор, мина, заложенная в политический фундамент советского общества, оказалась не менее действенной, чем мина экономическая. Устойчивая эмансипация высших классов делает эмансипацию всего общества лишь вопросом времени.
Разваливать коммунистическую державу начали номенклатурные предшественники нынешних коммунистов, которые к 50-м мучительно устали умирать насильственной смертью.
И негласный договор о покупке лояльности своих граждан, и начатки личной правозащищенности ослабляли механизм советского государства, даже будучи взятыми порознь. В своем же совокупном действии их эффект оказывался еще более сокрушителен. Общественный договор требовал постоянного увеличения норм общественного потребления и, соответственно, более эффективной работы экономики, тогда как ослабление репрессивного начала, напротив, делало хозяйственную систему, покоящуюся на внеэкономическом принуждении, все более и более неэффективной. На определенное время эффект ножниц удавалось купировать проеданием невосполнимых природных ресурсов, причем именно в эти радостные брежневские дни социализм обрел максимально возможное для себя человеческое лицо. Дальше началась известная по 80-м годам агония.
Коммунисты и патриоты указывают, что народ тоскует "по той удивительной ровности, почти благости жизни, что вдруг свалилась на людей в середине 70-х, когда свершился идеал русского долготерпеливца: хлеба стало вволю". Так ли тоскует народ или же тоскующие идеологи немного преувеличивают, сказать трудно, однако есть доля трагикомизма в том, что носители тоски искренно принимают за человеческое лицо предсмертную гримасу и не задумываются над тем, что же это за лицо, которому лишь последние конвульсии придают слабое подобие человеческого.
Столь жестко заданный Хрущевым путь ставит нынешних коммунистов в довольно сложное положение. Соглашаясь с Хрущевым, КПРФ обрекает себя на тот же гибельный путь, который уже прошла КПСС, — только ресурсов осталось меньше, поэтому и пройдет его КПРФ несравненно быстрее. Осуждая же хрущевскую акцию, КПРФ солидаризуется со сталинским режимом, не имея реальной возможности воспроизвести сталинскую систему, т. е. получает репутацию людоеда — но без тех практических выгод (дисциплина, энтузиазм, могучее строительство, выплавка чугуна и стали), которые людоедство приносит.
Судя по составу зюгановских союзников и по общему набору идеологем КПРФ, коммунисты предпочитают третий путь, в рамках которого, как и в Третьем рейхе, возможны и видимая многоукладность хозяйства, и отсутствие массовых (т. е. сравнимых по размаху со сталинскими) внутренних репрессий. КПРФ это действительно не прежняя КПСС — в том смысле, что по идеологии она гораздо ближе к НСДАП, а потому она скорее всего вполне обоснованно станет отказываться от оценки хрущевского деяния по принципу "НСДАП за ВКП(б) не ответчик".
МАКСИМ СОКОЛОВ
--------------------------------------------------------
Сам я впервые ощутил весь драматизм происходящего, когда встретился с редактором нашего отдела Сергеем Павловичем Мезенцевым, который был в редакционной группе на ХХ съезде. Он пришел в редакцию прямо после заседания и уселся, не говоря ни слова, в свое кресло — весь белый, как снег, да что там — не белый, а серый, как земля под солончаком.
— Что произошло, Сергей Павлович? — спрашиваю я.
— Не положено рассказывать. Специально оговаривалось, не должно просачиваться. Используют враги, чтобы сокрушить нас под корень!
— Как это сокрушить, Сергей Павлович? У нас самое могучее государство и армия такая, которой боится даже Америка. Не так давно взрывали, на этот раз не атомную, а водородную.
— Да не в этом дело, — поморщился Мезенцев, — бомбы разные бывают. Это тоже бомба, только замедленная. Когда взорвется, неизвестно, и что оставит после себя в нашей идеологии — тоже непонятно.
Федор Бурлацкий.
"Вожди и советники", гл. IV. Москва, 1990 г.
--------------------------------------------------------
Большая советская энциклопедия приостановлена. Она дошла до буквы "С". Следующий том был целиком посвящен С(тали)ну, Ст. премиям, С-ской конституции, Сталину как корифею наук и т. д. На заседании редколлегии журнала "Вопросы истории" редактор сказал: "Вот письмо мерзавца Ст-на к товарищу Троцкому".
Всев. Иванов сообщил, что Фрунзе тоже убит Сталиным!!! Что фото, где Ст. изображен на одной скамье с Лениным, смонтировано жульнически. Крупская утверждает, что они никогда вместе не снимались.
---------------------------------------------------