Вы не ловили себя на мысли, что чиновники, которые измываются над нами в каждом казенном присутствии, сами по себе — милые и симпатичные люди? А не думали, почему они превращаются в гонителей так быстро?
Не знаю, одному ли мне присуща мимикрия, но каждый раз, пересекая границу РФ, я невольно меняю выражение лица, правда, если верить маркизу де Кюстину, такое было свойственно русским еще в 1839 году.
То есть, отправляясь за границу, я расслабляюсь и начинаю изъясняться посредством того, что французы называют formule de politesse — "будьте добры!", "спасибо!", "благодарю!" и так далее. Хотя впереди, допустим, меня ждет не рай, а изнурительная очередь на паспортный контроль в аэропорту Хитроу.
А возвращаясь под сень родимых осин, я внутренне сжимаюсь и подогреваю в себе то, что лучше всего назвать "готовностью к хамству" (и тут я себя не обеляю: стыдно признаваться, но я готовлюсь не только к тому, что будут хамить мне, но и к тому, что в ответ буду хамить сам), хотя еще ничего плохого не случилось, пограничники во мне не засомневались и таможенники не стали перетряхивать чемодан.
То есть я веду себя как битый пес, который, когда его подзывает хозяин, заранее поджимает хвост и виновато опускает морду. Хотя его, возможно, хотят погладить, а не шлепнуть тапочкой по заду.
Потому что шансы огрести по заду весьма велики.
Я даже составил краткий список шлепков, которые моя семья в последнее время получала.
Вот жена в очередной раз проснулась в 5 утра, чтобы спозаранок выехать из Петербурга за 130 километров в Выборг. В Выборгском районе у нас участок в садоводстве, на приватизацию которого в ходе разрекламированной "дачной амнистии" мы подали два года назад документы. И с тех пор тянем арестантскую лямку: документы не готовы, по телефону разговаривать никто не желает, и раз в месяц в Выборге нужно с песней жаворонка занимать живую очередь. В 9 утра комитет по землепользованию начинает работать, и, коли повезет, к полудню очередь подойдет, и моя жена услышит в очередной раз, что "вас много — я одна, приезжайте через месяц" (и я с женой по этой причине в Выборг не езжу: боюсь сорваться и устроить скандал).
Я так сорвался недавно в миграционном отделе, который ныне вместо ОВИРа ведает выдачей загранпаспортов: отстоял с утра полтора часа в очереди на выдачу талончиков на стояние в очереди на подачу документов, после чего час отсидел в основной очереди, наблюдая, как ждущие сносят унижения, а принимающие — их унижением наслаждаются. Кульминация случилась, когда из кабинета вышла заплаканная женщина: они с дочкой подали документы на загранпаспорта одновременно, и вот мама паспорт получила, а дочка нет, хотя прошло полтора месяца, и теперь пропадает отпуск... "Значит, ФСБ вашу дочку проверяет! — отчитывала женщину миграционная тетка. — Нам тут не сообщают, когда ваши документы будут готовы!" "Мою дочку — ФСБ? Но ведь ей 14 лет!" — содрогалась заплаканная, и вот тут я, каюсь, взорвался, продекламировав вслух: "Россия — великая наша держава!" Но в ответ на исполнение гимна предсказуемо услышал, что если еще раз пикну — окажусь в милиции...
Кстати, о милиции. Последняя взятка, которую мне пришлось дать гаишнику, была нежна и прелестна. Я делал левый поворот на шоссе, где делал этот поворот всегда и где даже есть знак, разрешающий поворот. Однако там нанесли новую разметку, исключающую поворот, и, понятно, в местные кусты поселили гаишника. Он даже объяснять ничего не стал, а с ходу спросил: "Ну что, желаем отдать через сберкассу полторы тысячи родному государству или как?" Я спешил на поезд; экономия времени (и средств) заключалась в "или как".
Я, впрочем, не стремлюсь разжалобить никого списком несправедливостей. Тем более он пополняется ежедневно. Нужно бы добавить в него и поликлинику, к которой я приписан (там недавно появились два компьютера, на обоих распечатывают талончики статистического учета, без которых к врачу не попасть; а попасть к врачу можно, только отстояв очередь за талончиком, и надо ли говорить, что ведает талончиками злобнейшая мегера?).
Я просто хочу обратить внимание, что вполне себе милые, симпатичные, знающие страдание и сострадание люди (да, я уверен, что мегера из поликлиники дома является добрейшей бабушкой, обожающей внука и дивно варящей компоты из ревеня) мгновенно превращаются в сволочей там и тогда, где и когда они начинают выступать от имени государства.
А когда они отрешаются от своей государственной ипостаси — с ними вновь вполне можно иметь дело: с теми же гаишниками у меня порой случались задушевные разговоры. Да и тот, последний, что хотел слупить с меня тысячу наличными за неправильный поворот, оказался несравненным болтуном. Сначала заявил, что считает всех журналистов виновными в развале СССР, однако потом выяснилось, что сам развал России считает делом решенным (он здраво рассуждал, что развал начнется с Дальнего Востока, где запрещают иномарки с правым рулем вместо того, чтобы вводить левостороннее движение), в итоге сумма сократилась до пяти сотен.
И тетка в миграционной службе, которая угрожала милицией, приняв документы, вдруг припомнила, что видела меня по телику вместе с Дибровым, и в итоге оказалась никакой не фурией, а симпатичной девушкой, которая рассказала мне, что "биометрические" загранпаспорта на самом деле никакие не биометрические, но что их делают в Москве, откуда и такие очереди, и что у 14-летней девочки с ФСБ действительно могли случиться проблемы, если, например, у нее папа "по линии ФСБ" проходил. Словом, она честно пожаловалась на жизнь, покритиковала службу и даже успела состроить глазки.
И этому феерическому российскому перевоплощению, рядом с которым отдыхает чеховский надзиратель Очумелов, есть объяснение.
* * *
Студенту, изучающему социальную психологию, обычно уже на первых занятиях рассказывают о так называемом стэнфордском тюремном эксперименте, проведенном в 1971-м американским ученым Филиппом Зимбардо.
Суть его в том, что группу добровольцев, никогда не имевших проблем с законом, посредством жребия поделили на заключенных и надсмотрщиков и поселили в условную тюрьму, устроенную прямо на психфаке. Все участники эксперимента отдавали себе отчет, что это игра, все знали, что игра ограничена во времени, все были психически здоровы и тем не менее практически мгновенно сделали сказку былью.
Перед началом эксперимента Зимбардо сделал для "тюремщиков" лишь одно заявление (прошу, прочитайте внимательно!): "Создайте в заключенных чувство тоски, чувство страха, ощущение произвола, что их жизнь полностью контролируется нами, системой, вами, мной, и у них нет никакого личного пространства... Мы будем разными способами отнимать их индивидуальность. Все это в совокупности создаст в них чувство бессилия. Значит, в этой ситуации у нас будет вся власть, а у них — никакой".
При этом Зимбардо не объяснял "тюремщикам", какие конкретно действия нужно предпринимать: они до всего дошли своими мозгами, начав на полную катушку и безо всякой условности кошмарить "заключенных" в камерах.
То есть абсолютно условная тюрьма на глазах наблюдателей превратилась в тюрьму безусловную. Более того, когда стэнфордский эксперимент повторяли, результат был неизменен. Те, кто назначался в тюремщики, начинали изводить тех, кто назначался в заключенные, потому что это давало им власть.
Или, наоборот, получение власти требовало издевательств.
Судите как хотите: важно, что эта штука работает с прогнозируемым результатом.
* * *
А вот теперь вернемся из Стэнфорда на родину.
Я к своей стране всякие фазы отношения проходил.
И брежневского отчаяния, и горбачевских надежд, и революционных настроев, и — довольно часто — желания изменить систему путем локальных ремонтов (а вот хорошо бы, например, заменить гаишников видеокамерами или отменить вообще внутренние паспорта).
А теперь вижу, что дело не в плохих законах, не в наклонностях правителей и уж точно не в коррумпированности госслужащих, с которой сейчас ведется столь же беспощадная борьба, как и при Екатерине II.
Теперь я понимаю, что изменить невозможно ни-че-го: при этих размерах, при этих пространствах, при этих миллионах населения, при этой генетической (для интеллектуалов: мнемической) памяти. Все равно: из деталей швейной машины, вынесенных с местной фабрики, собрать получится только автомат Калашникова, а другого производства в нашем городе нет.
То есть вариантов жизни под родными осинами существует три: либо быть надсмотрщиком, либо заключенным, либо — такое порой тоже дано — убраться из игры прочь, выкатиться на волю "трамвайной вишенкой" (по определению Мандельштама) и "жить в глухой провинции у моря" (по определению Бродского). То есть свести свои контакты с системой к минимуму: не лечиться в больнице, не ездить на машине, не бывать за границей, вообще не высовываться — уйти в вечное поколение "дворников и сторожей". Потому что в первых двух случаях выбор роли палача или казнимого, заключенного или надзирателя есть не результат личной воли, а дело случая, как в стэнфордском эксперименте: это подметил еще Галич, спев о том, как вчерашние вохровец и зэк пьют вместе водку. Раз никто ни в чем не виноват, то и каяться не в чем. И я даже думаю, что пресловутая русская душевность, большей частью выказываемая во хмелю, когда любой круг ада становится ближним, — это какая-то отчаянная гиперкомпенсация за то, что даже и грех здесь совершаешь не по своей воле.
Вот так оно есть — нравится нам или нет. И если я пишу этот текст с определенной целью, то с единственной: к этому надо быть готовым.