75 лет назад, 17 августа 1934 года, открылся Первый всесоюзный съезд писателей, на котором был основан Союз писателей СССР. Обозреватель "Власти" Евгений Жирнов восстановил историю того, как кипящую от взаимной ненависти литературную среду пытались превратить в управляемый коллектив "инженеров человеческих душ".
"Комфракция не имеет авторитета среди писателей"
В отличие от Ленина, относившего к важнейшим из искусств цирк и кино, продолжатель его дела Сталин считал не менее эффективным средством воздействия на массы книги. Ведь печатное слово с давних пор имело на русских людей магическое воздействие.
Скорее всего, это было связано с тем страхом и благоговением, которые на протяжении веков неграмотному народу внушали царские грамоты и указы, порой коренным образом менявшие его жизнь. Возможно, секрет заключался в том, что еще дольше церковь учила народ вести праведный образ жизни по заповедям Христовым из Священного Писания и грозила страшными карами отступникам. Не исключено, что свой вклад в усиление слепой веры в печатное слово внесло ослабление цензурных правил в 1860-е годы, после которого все мало-мальски грамотные люди в самых удаленных уголках Российской империи стали читать в газетах и журналах то, о чем прежде запрещалось не только говорить, но даже думать. И уж еще больше для укрепления этой веры сделали русские писатели и поэты XIX века, произведения которых открывали читателям глаза на происходившее вокруг. А сами творцы художественного слова воспринимались едва ли не как пророки.
Большевики все это прекрасно знали и понимали. Но до тех пор пока в партийной верхушке шла ожесточенная борьба за власть, а главное, в стране еще не ликвидировали безграмотность, вопросы литературы нечасто попадали в число важнейших проблем, рассматривавшихся на самом высоком уровне. Правда, возле каждого из видных большевиков во время голода и разрухи образовывался кружок литераторов, которые в меру сил и способностей хвалили подкармливавшего их благодетеля в печати и помогали в написании статей и речей. Но более или менее масштабные опыты самоорганизации поэтов и писателей в первые годы советской власти проходили без того партийного внимания и участия, к которому потом все привыкли.
Эти организации, как правило, оказывались недолговечными и вскоре после основания разваливались из-за разногласий литераторов. Чуть больше года просуществовал распавшийся в мае 1919 года Союз деятелей художественной литературы, который основали Максим Горький, Александр Блок, Николай Гумилев, Корней Чуковский и другие известные российские литераторы. Периодически прекращал и возобновлял работу Всероссийский союз поэтов. И даже Всероссийская ассоциация пролетарских писателей (ВАПП), чье создание поддерживал ЦК РКП(б), испытывала значительные трудности из-за постоянных склок и идейных столкновений.
Лишь в 1925 году партия всерьез обратила внимание на разброд и шатания в писательской среде — и на свет появилось постановление ЦК "О политике партии в области художественной литературы". Проводником этой политики стала группировка, образовавшаяся внутри ВАПП,— Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), тяжелую руку которой вскоре ощутили все сочувствовавшие, а еще более не сочувствовавшие новой власти писатели.
Руководители РАПП относились к себе как к настоящим вождям литературы, вырабатывали собственную политическую линию и платформу. Любой писатель, не разделявший позицию РАПП, подвергался критике, доходящей до глумления. А после ликвидации нэпа и частных издательств несогласные лишались еще и права на публикацию произведений, что для многих, по сути, означало изгнание из литературы.
"В период начала развернутого соц. строительства,— писал в 1934 году Михаил Пришвин,— господство в литературе организации РАПП своим бездушным, презрительным, надменным отношением к моему и всякому "по-своему" творчеству отбило у меня охоту писать. В это время я занимался изучением звероводства и, решив вовсе оставить литературу как профессию, начал переговоры с Картофельным институтом о работе моей в нем как агронома. Внезапный роспуск РАППа вернул меня к искусству слова. Я, обрадованный, в один месяц написал, как думаю сам и как говорят, лучшую вещь из всего мной написанного за всю жизнь — "Корень жизни"".
В 1932 году для роспуска РАПП существовало множество причин, но главной из них стало то, что эпоха революционного романтизма завершилась и в стране восстанавливалась проверенная веками система самодержавного правления с обширным чиновничьим исполнительным аппаратом. А потому требовалось установление четкой вертикали власти везде вплоть до литературы.
Вот только с созданием новой писательской организации сразу же возникли проблемы. Члены организационного комитета, несмотря на то что их подбирали аппаратчики из ЦК, не могли договориться друг с другом, и дату проведения писательского съезда пришлось несколько раз переносить. И даже после того, как день открытия мероприятия был назначен, а делегаты из отдаленных мест уже выехали в Москву, у главного действующего лица писательского форума Горького оставались огромные сомнения в том, что создаваемая организация писателей принесет пользу и самим писателям, и стране. В начале августа 1934 года он писал Сталину, уехавшему на отдых в Сочи, о разногласиях по составу правления Союза писателей с партийными идеологами Львом Мехлисом и Павлом Юдиным, проводящими собственную, отличную от горьковской линию:
"Идеология этой линии неизвестна мне, а практика сводится к организации группы, которая хочет командовать Союзом писателей. Группа эта, имея "волю к власти" и опираясь на центральный орган партии, конечно, способна командовать, но, по моему мнению, не имеет права на действительное и необходимое идеологическое руководство литературой, не имеет вследствие слабой интеллектуальной силы этой группы, а также вследствие ее крайней малограмотности в отношении к прошлому и настоящему литературы... Серафимович, Бахметьев, да и Гладков, на мой взгляд, "отработанный пар", люди интеллектуально дряхлые. Двое последних относятся к Фадееву враждебно, а он, остановясь в своем развитии, видимо, переживает это как драму, что, впрочем, не мешает его стремлению играть роль литературного вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился... Мое отношение к Юдину принимает характер все более отрицательный. Мне противна его мужицкая хитрость, беспринципность, его двоедушие и трусость человека, который, сознавая свое личное бессилие, пытается окружить себя людьми еще более ничтожными и спрятаться в их среде.
Я не верю в искренность коммунизма Панферова, тоже малограмотного мужика, тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли... Лично для меня Панферов, Молчанов и другие этой группы являются проводниками в среду литераторов и в литературу мужика со всем его индивидуалистическим "единоличным" багажом. Литература для них — "отхожий промысел" и трамплин для прыжков на высокие позиции. Мое недоверчивое и даже враждебное отношение к мужику не уменьшается от того, что мужик иногда говорит языком коммуниста. Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики. Все чаще приходится отмечать, что мужик учится не так жадно, как пролетарий...
Вишневский, Либединский, Чумандрин не могут быть руководителями внепартийных писателей, более грамотных, чем эти трое. Комфракция в Оргкоме не имеет авторитета среди писателей, пред которыми открыто развернута борьба группочек. И я должен сказать, что у нас группочки создаются фактом меценатства: у некоторых ответственных товарищей есть литераторы, которым "вельможи" особенно покровительствуют, которых особенно и неосторожно похваливают. И около каждого из таких подчеркнутых симпатией "начальства" литераторов организуется группочка еще менее талантливых, чем он, но организуется не как вокруг "учителя", а по мотивам бытовым, узколичным. "Имярек", в свою очередь, тоже, играя роль мецената, проводит в издательстве недозрелые "плоды творчества" юных окуней, щурят и прочих рыбок из разряда хищных. "Имярек" хлопочет о пайке и квартире для своего поклонника, которого он именует "учеником", но работе не учит и не может учить, ибо сам невежда. К этому надобно прибавить, что мы имеем дело по преимуществу с людьми 30 лет, т. е. с пережившими в отрочестве и юности "тяжелые времена", а эти времена отразились на психике многих 30-летних весьма вредно: люди слишком жадны к удовольствиям жизни, слишком спешат насладиться и не любят работать добросовестно. А некоторые "спешат жить" так стремительно, что поспешность их вызывает такое впечатление: люди не уверены в том, что действительность, создаваемая партией, достаточно окрепла и будет развиваться именно так, как развивается, думают, что мужик только притворяется коллективистом, и что у нас есть все посылки к фашизму, и что "война может возвратить нас дальше, чем к нэпу". Если б это думал только мещанин, обыватель, тогда неважно, но так думают некие "партийцы", и это мне кажется тревожным, хотя, как известно, я "оптимист"".
"Обещали приложить все силы, чтобы не подгадить"
Однако пессимизму Горького партаппарат противопоставил напор и организационные хитрости. Главной задачей съезда было донести до писателей задачу, поставленную перед ними партией и лично Сталиным,— усиленно пропагандировать достижения социализма. О правильных методах отображения действительности писателям с трибуны съезда рассказывал секретарь ЦК Андрей Жданов:
"Наша советская литература сильна тем, что служит новому делу — делу социалистического строительства. Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ. Что это значит? Какие обязанности накладывает на вас это звание? Это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как "объективную реальность", а изобразить действительность в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма. Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма. Наша советская литература не боится обвинений в тенденциозности. Да, советская литература тенденциозна, ибо нет и не может быть в эпоху классовой борьбы литературы не классовой, не тенденциозной, якобы аполитичной".
А чтобы у литераторов не оставалось сомнений, на съезде использовали оригинальный прием: речи делегатов прерывались приветствиями от рабочих, колхозников, пионеров, полярников, красноармейцев и т. д. И все они требовали от писателей описывать свою жизнь и успехи. Так что у мастеров художественного слова и гостей съезда поневоле создавалось впечатление, что писать о народе требует сам народ.
Не менее важной задачей в ЦК считали проведение съезда без обычных для писателей склок, и потому писателям-коммунистам запретили отвечать на выпады литературных недругов и во время съезда собираться группами, пригрозив, что ЦК будет рассматривать подобные действия как осужденную партией групповщину.
"В первые 2 дня были серьезные опасения за съезд,— писал Жданов Сталину.— Это было, когда шли доклады по первому вопросу. Поскольку они читались, народ бродил по кулуарам. Съезд как-то не находил себя. Зато прения... были очень оживленные. Колонный зал ломился от публики. Подъем был такой, что сидели без перерыва по 4 часа и делегаты не ходили почти. Битком набитая аудитория, переполненные параллельные залы, яркие приветствия, особенно пионеров, колхозницы Смирновой из Московской области здорово действовали на писателей. Общее единодушное впечатление — съезд удался".
Без склок, правда, обойтись не удалось. Мариэтта Шагинян, например, без особого почтения высказалась о произведениях Михаила Шолохова и Федора Панферова:
"Установившаяся у нас традиция — давать бесконечные романы с продолжением — до сих пор еще не вызвала никакого недовольства нашей критики, в то время как читатели давным-давно вопиют об этом. Они кричат нам отовсюду: не морите, дайте такую книгу, в которой были бы сразу и начало, и конец. Судя по нашим серийным романам — "Тихий Дон", "Бруски", "Поднятая целина" и целый ряд других,— мы как будто имеем дело с прерванной коллизией, еще недорассказанным сюжетом, который писатель должен закончить в следующем томе... Товарищи, если коллизия и сюжет завершены в первой книге, а романист авансирует вторую книгу, что это значит? Это значит, что у него нет необходимости изнутри возвращаться к первой книге и продолжать ее, а он просто жалеет расстаться со своим героем. А почему он жалеет расстаться со своим героем? Потому что в лице героя и его долгого века он получает натуральный сюжетный посох, с которым он бесконечно шествует по страницам своих книг. На Западе такие романы в виде истории одной человеческой жизни имеют свой смысл. На материале прошлого такой роман тоже имеет свой смысл. Он нас пленяет у Ромена Роллана в "Жане Кристофе", у Мартина Андерсена-Нексе в его романе "Дитя человеческое", у Максима Горького в "Климе Самгине". Но пленяет он нас как целое, потому что в образе одной жизни там дается целая культурная полоса уже сложившейся эпохи. У нас, товарищи, это теряет смысл. У нас нет надобности следовать за одним человеком, чтобы дать полотно социалистического развития. В этом полотне на каждом данном этапе характерны не прежние, а новые люди, не старые, а новые коллизии".
Однако особенно сильные страсти разыгрались вокруг полуопального Бухарина, которому позволили выступить на съезде с докладом о поэзии.
"Демьян Бедный,— говорил Бухарин,— настоящий пролетарский поэт. Основным принципом его поэтического творчества является массовость, глубочайшая народность, влияние на миллионы. В этом отношении он занимает в истории советской поэзии совершенно исключительную позицию... В то же время мы должны сделать одно критическое замечание, которое вызовет, вероятно, в свою очередь, критическое замечание моего друга Демьяна Бедного. Это замечание состоит в том, что нам кажется, что теперь поэт не учитывает всех огромных перемен, невероятного роста культуры, усложнения ее, роста ее содержательного богатства, повышенного тонуса других измерений всей общественной жизни. Он берет новые темы, а все остальное остается почти старым. Поэтому он устаревает, и здесь лежит для него явная опасность".
Естественно, Демьян Бедный обиделся и в своем выступлении сказал, что Бухарин рано его хоронит. Следующим обиженным оказался комсомольский поэт Александр Безыменский.
"С ним,— под смех и нескончаемые аплодисменты зала рассказывал Бухарин,— произошло примерно то же, что и с Демьяном Бедным: не сумев переключиться на более сложные задачи, он стал элементарен, стал "стареть", и перед ним вплотную выросла опасность простого рифмованного перепева очередных лозунгов с утерей поэтической изюминки творчества".
Сдерживать задетых за живое поэтов-комсомольцев пришлось уже Жданову.
"Группа поэтов-коммунистов (Безыменский и др.),— писал он Сталину,— собиралась прорабатывать Бухарина на съезде, используя его обычные прегрешения против диалектики, собиралась разгромить и связать с прошлыми ошибками. Мы заявили на комгруппе Президиума, что 1) осуждаем предварительные групповые совещания, 2) критикуя отдельные положения в части поэзии, не позволим перенести критику в сферу политических обобщений. При этом подчеркнули, что тактика, принятая перед съездом, целиком оправдала себя в процессе съезда. Коммунисты обещали приложить все силы, чтобы не подгадить".
И все же без капли дегтя не обошлось. Французский писатель Андре Мальро, чей доклад прочел на съезде писатель Юрий Олеша, покритиковал советскую литературу, сказав, что она выражает только внешнюю сторону действительности, "а психологию и мораль — нет". Мало того, Мальро иронически прошелся по придуманному Сталиным термину "инженеры человеческих душ" и звучавшим с трибуны призывам учиться:
"Культура — это всегда учиться. Но, товарищи, те, у кого мы теперь учимся, у кого учились они? Мы читаем Льва Толстого, но у Толстого не было книг Толстого. То, что он нам дает, он сам должен был открыть. Если писатели действительно инженеры душ, то не забывайте, что самая высокая функция инженера — это изобретение. Искусство — не подчинение, искусство — это завоевание".
Но куда неприятнее было то, что Мальро говорил за пределами Колонного зала. Советское руководство предложило ему создать аналог советского Союза писателей в Европе. Причем на организацию коммунистической литературной организации предлагались немалые деньги. Но Мальро, как докладывал НКВД в ЦК, сказал: "Собственно говоря, дело ясное — дают взятку, но как это грубо сделано".
Судя по докладам НКВД, не менее откровенно высказывались, думая, что говорят только с друзьями, и советские писатели.
"Все-таки хожу сюда и сам не знаю зачем,— говорил писатель Валерьян Правдухин.— Ведь сознаю отчетливо, что мне в этой лакейской не место. Не умею и не хочу ни кланяться, ни исполнять роль угодливого официанта. Все, что творится сейчас в литературе,— беззастенчивая демагогия и издательский террор, издательства стали совершенно хамскими, что возможно только в нашей стране, где нет ни уважения к людям, ни элементарной порядочности. О съезде же всерьез стыдно и говорить".
Самым же занимательным было то, что почти то же, слово в слово, думал избранный на съезде секретарем Союза писателей партаппаратчик Александр Щербаков. Он записал в своем дневнике: "Мне было предложено пойти на съезд, начать знакомиться с писательской публикой. На съезде был полчаса. Ушел. Тошно".
Председателем Союза писателей, несмотря на неоднократные отказы, избрали Горького.
"Горький вчера перед пленумом,— писал Сталину Жданов,— еще раз пытался покапризничать и навести критику на списки, не однажды с ним согласованные... Не хотел ехать на пленум, председательствовать на Пленуме. По-человечески было его жалко, так как он очень устал, говорит о поездке в Крым на отдых. Пришлось нажать на него довольно круто, и Пленум провели так, что старик восхищался единодушием в руководстве".
"Убедился в глубокой бездарности их творчества"
Писатели, правда, не разделяли столь оптимистических оценок. Уже считавшийся маститым Леонид Леонов, как сообщал НКВД, говорил: "Все мы слишком опытны и искушены для того, чтобы можно было ждать каких-то неожиданных поворотов в литературе, надо жить и действовать в пределах сущего".
Ту же позицию в большей или меньшей степени разделяло немалое число известных литераторов. Михаил Пришвин, например, еще во время съезда говорил коллегам:
"Все думаю, как бы поскорее уехать, скука невыносимая, но отъезд осложняется: становлюсь на виду, дали портрет в "Вечерке", берут интервью, находятся десятки поклонников".
А поэт Борис Пастернак, если верить НКВД, еще до съезда жаловался на то, что перестроился на советский лад несколько несвоевременно:
"Я не вовремя сделался советским. Мне надо бы оставаться таким, каким я был 2 года тому назад. В то время я кипел и бушевал, способен был на всякие жесты. Потом мне начало казаться, что это неверная позиция, что я гнилой интеллигент, что перестраиваются же все вокруг и что мне тоже надо перестроиться. И я искренне перестроился, и вот теперь оказывается, что можно было обойтись без этого. Я опять не попал в точку. Все это я говорю смеясь, но в этом, серьезно, есть своя правда. Один разговор с человеком, стоящим на вершине,— я не буду называть его фамилии — убедил меня в том, что теперь, как я сказал, мода на другой тип писателя. Когда я говорил с этим человеком в обычном советском тоне, он вдруг заявляет мне, что так разговаривать нельзя, что это приспособленчество. Я чувствую, что теперь многим на вершине нравилось бы больше, если бы я был таким, как прежде, до перестройки".
Писатели в целом сходились в том, что склоки не прекратятся потому, что "министром литературы" назначен именно Горький.
"Горький,— говорил писатель, поэт и драматург Илья Сельвинский,— является рассадником групповщины худшей, чем при РАППе, потому что вкусовщина играет еще большую роль. Развивается подлейшее местничество. Вс. Вишневский был на банкете у Горького и рассказывает, что там имело значение даже, кто дальше и кто ближе сидит от Горького".
Но склок хватало и без Горького. К примеру, как докладывали спецслужбы, очень обиженными остались писатели и поэты, переводившие литературу народов СССР на русский язык:
"Внимание, уделенное съездом национальным литературам, вызвало своеобразные, шовинистически окрашенные настроения среди переводчиков. Общий тон таков: нац. писатели плохи. Писателями, собственно, их делаем мы, жертвуя собственным творчеством. За это не только не видим благодарности, но сталкиваемся с вечным неудовольствием, закулисными обвинениями и т. п. Этих писателей у нас широко издают, окружают почетом, избирают в центральные органы союза и т. п., а мы на задворках... Гатов негодовал на армян, которые писали ему восторженные письма по поводу его переводов, а на съезде обошли их полным молчанием... Гусев сказал тоже, что, поработав с узбеками, он убедился в глубокой бездарности их творчества, в неискренности их отношения, в гнилости их литературной среды, где все друг друга ненавидят и друг на друга доносят, и что переводами он больше заниматься не будет".
Однако основным полем битвы между писателями, как обычно, стали материальные блага, которые приносило не столько творчество, сколько благоволение руководителей страны.
НКВД докладывал, что многие писатели после съезда сосредоточились на приобретении автомобилей и строительстве дач. А Горький в 1935 году писал Щербакову:
"Наши литераторы сильно избалованы, я бы даже сказал — избалованы до уродства. Балуют их поверхностные безответственные суждения и личные симпатии людей "власть имущих"... Вы знаете, что вокруг строительства дач среди писателей — склока, свара, но я не слышал, какие меры приняты Вами для прекращения этого проявления мещанства. Лично мне известны факты существования литераторов, вполне достойных этого звания, но живущих так нищенски, что, например, один из них не мог летом купаться лишь потому, что не имел трех рублей на покупку трусиков. А рядом с этим один литератор получает из Литфонда 5 тысяч рублей, другой — 3 тысячи и аэроплан для полета в Крым. Допустимо ли в нашей стране такое разное деление писателей на счастливых богачей и на нищих? По дачному строительству уже разворованы какие-то большие деньги — почему воры не преданы суду?"
Не лучше, по мнению Горького, обстояло и дело с качеством новых литературных произведений, о растущем количестве которых Щербаков рапортовал в ЦК и сообщал в газетах:
"Мне кажется, что Вы напрасно поместили в "Правде" сообщение о количестве пьес и романов, написанных в текущем году. Количество не гарантия качества, и Ваше сообщение может возбудить надежды, которые едва ли оправдаются, но, наверное, вызовут кое у кого злорадные усмешечки, кое-кого подвинет к созданию антисоветского анекдота".
И добавлял в другом письме:
"Очень меня смущаете и огорчаете Вы оптимизмом Ваших оценок текущей литературы. Я не стал бы протестовать против них, если бы оценки эти ограничивались Вашими письмами ко мне. Но Вы публикуете их, адресуя "городу и миру", возбуждая в советской общественности надежды и ожидания, которые едва ли сбудутся. Мой скепсис основан на чтении тех рукописей, которые особенно подчеркнуты Вами как явления весьма значительные. Вы не читали тех произведений, о которых говорите. Разрешите обратить внимание Ваше на следующее: Вы — лицо официальное, член правительства, и для очень многих граждан Ваше слово звучит как некий "категорический императив". Наша критика, маломощная, не отличающаяся храбростью и не очень грамотная исторически, раньше, чем решится сказать свое слово, посчитается с Вашим. Отсюда Вам должно быть ясно, как велика Ваша ответственность и как солидно должны быть продуманы Ваши оценки".
В последующие годы не менялось практически ничего, кроме действующих лиц. В литературной среде процветали все те же склоки и шла грызня за внимание власти, посты и блага. И столь же по-большевистски тенденциозным и бездарным было большинство публиковавшихся произведений. Правы оказались и Горький, и те, кто не любил его.
Прав был и Сталин, сказавший жаловавшемуся на "инженеров человеческих душ" Щербакову: "Других писателей у нас для вас нет".