1 сентября 1939 года мир вступил в войну с фашизмом. У каждой страны и у каждого солдата она сложилась по-своему. Классик русской литературы Даниил Гранин рассказал о своей войне.
— Даниил Александрович, как вы лично отнеслись к началу Второй мировой войны?
— Вторая мировая война вызвала у меня любопытство, не более. Помню, что тогда у меня не было ненависти к Германии и не было никакой любви к Англии и Франции. Хотя, нет, все же к Франции было немного... Но в общем симпатий особых мы ни к одной из воюющих сторон не испытывали. Какие симпатии, если мы ходили с лозунгами "Долой правительство Чемберлена, долой английский империализм!". Естественно, что 22 июня 1941 года было для нас не продолжением войны, а началом нашей, отечественной. Никакой связи со Второй мировой мы не чувствовали. Мы относились к ней безучастно весь 1941 и 1942 год. И только где-то в конце 1942-го, я помню, в нашей солдатской среде заговорили о втором фронте. И тогда мы как будто припомнили, что идет Вторая мировая война.
— Война — для тех, кто выжил — стала для вашего поколения чем-то вроде второго рождения: вы вышли из нее совсем другими.
— Я, конечно, родом не из войны, я родом из детства. Детство — родина писателя. Война — это тяжелейшее, отвратительное и грязное дело, грязная работа. Я пошел на войну добровольно. Война действительно была слишком тяжелым испытанием для народа, для страны. Мы до сих пор не можем ее забыть, до сих пор хороним погибших на войне солдат. Уже 65 лет прошло — и все мы еще в плену тех страшных переживаний и событий, которые связаны с войной. Я был на войне с первых дней, с конца июня 41-го года и до конца 44-го года. Я воевал в народном ополчении, потом в пехоте, потом в танковых войсках, и вся эта война прошла через меня. Война оставила такой неизгладимый след в моей жизни, что я долго не мог про нее писать. Война для меня — событие огромной важности, но не она определила главное в жизни. Жизнь слишком прекрасна, чтобы ее могла определять война.
— Вы как-то написали о своих однополчанах: "Они помогли мне тогда, а память о них помогает и по сей день".
— На войне идет особый счет человеку. Сразу видна его сущность: смел он или трус, честен ли он, порядочен ли, понимает ли, что такое дружба, — много разных вещей сразу видно на войне. Вот мы с моим командиром Ермолаевым выходили из окружения, попали к танкистам. Это были остатки какой-то танковой дивизии или корпуса, которые лишились своих машин и обосновались в лесу. Сняли с машин рации и решили вести партизанскую войну. Мы не знали, что с Ленинградом — взят он немцами или нет? Судя по тому, как немцы быстро наступали, мы считали, что Ленинград взят. Связи-то никакой нет. И танкисты нас уверяли, что Ленинград, конечно, взят. Они пользовались какими-то обрывками радиопередач, и у них были какие-то тому доказательства. Танкисты нам сказали: "Да не ходите вы туда, вы просто к немцам попадете. Оставайтесь с нами. Мы решили вести партизанскую войну". Легли мы спать ночью в землянке, Саша Ермолаев меня будит (нас было человек десять ополченцев) и говорит: "Знаешь что? Не верю я, что Ленинград взят". И уговорил меня и нескольких еще ребят идти в город. Единственный, кто был твердо уверен, что город не взят, был Саша Ермолаев. Почему? Я потом допытывался у него. А он: "Не знаю. Не мог быть взят Ленинград!" Это его личное было ощущение и его личная убежденность, которую он сумел внушить нам и которая, может быть, сыграла решающую роль и в моей жизни тоже, потому что, если бы мы там остались, все было бы по-другому. На войне очень много таких случаев, когда все зависит от каких-то иррациональных необъяснимых вещей.
— А он кто был, Ермолаев?
— Он был с судостроительного завода Жданова. Партийный работник. Огромный такой дядька. Когда мы шли, он все время проваливался в болото. Мы его вытаскивали, ругали: такую, понимаешь, вытащить тяжесть из болота... Но и он зато тащил на себе все.
— Можно ли сравнить людей той войны с нашими современниками?
— Нет, были другие обстоятельства, которые выявляли иные качества людей. Может быть, и сегодня, попади наши люди в такие обстоятельства, тоже проявились бы у них и достаточное мужество, и смекалка, и взаимовыручка... Войну выиграл народ, когда война стала отечественной. Народ поднялся. В этом смысле народное ополчение для меня было показателем народной войны.
— Ваша с Алесем Адамовичем "Блокадная книга" считается одним из самых объективных документов о блокаде. Вы как-то заметили, что эта книга об интеллигенции. Не могли бы вы это пояснить: блокада и интеллигенция.
— Блокада Ленинграда для нас с Адамовичем имела особый смысл, когда мы вникли в материал, мы поняли, почему город сумел выстоять и при этом не расчеловечиться. Были, конечно, в городе случаи мародерства и даже людоедства. Ведь 900 дней блокады — это невиданный срок. В мировой истории ничего подобного не было. Что же поддерживало горожан в этих условиях? Поддерживала их все-таки сила духа. Огромное количество людей вело себя удивительно. Люди спасали друг друга. Выживал тот, кто спасал других, как ни странно. Есть такое выражение, которое все считают метафорой, — "духовная пища". Во время блокады оно перестало быть метафорой, стало реальностью. Люди читали книги, писали стихи, вели дневники, пытались слушать музыку. Умирали с книгами. По нашим наблюдениям, люди без духовной жизни труднее выживали, быстрее погибали.
Многие вели дневники. Мы до войны, да и после войны, отучились писать дневники в силу разных причин. А тут было ощущение, во-первых, историчности происходящего. Во-вторых, человек, когда пишет дневник, он не для кого-то даже пишет, он пишет для себя. Происходит анализ своего поведения, своей жизни. Он делится в дневнике своими мыслями — это часть духовной жизни человека. И эта духовная жизнь поддерживала горожан. Удивительный город! Как ни избавлялись от интеллигенции, как ни выжигали ее, тем не менее она опять возрождалась, опять возрождалось это духовное, интеллигентное начало Петербурга-Ленинграда.
— Одно из своих военных эссе вы назвали "Излечение от ненависти". Вы пишете о духовном примирении наших народов — российского и немецкого, о своем личном духовном примирении с немецким солдатом. При этом вы задаете себе такой вопрос: а поймут ли меня мои танкисты, мои однополчане, сложившие головы на полях войны? Как вы разрешили этот вопрос внутри себя?
— Ненависть ведь никуда не ведет. Да, во время войны мы были полны ненависти. В 1954 году в Германии перевели и издали мою книгу и пригласили меня туда. И когда я шел по Берлину, то вглядывался в людей моего поколения и думал, наверное, он воевал, наверное, он был солдатом, офицером, стрелял в меня. Когда меня спросили немецкие корреспонденты: "Ну, как вам встреча?" — я вдруг сказал: "Вы знаете, я почувствовал, когда разговаривал с одним берлинцем, что эта встреча промахнувшихся. Я в него промахнулся, он в меня промахнулся. А теперь уже мы не можем стрелять друг в друга". Вот это состояние промахнувшихся друг в друга людей требует совершенно другого подхода. Война кончилась, и надо жить дальше. Тем более что Германию и Россию всегда связывали особые отношения — и раньше и теперь.
Контекст
Даниилу Гранину — 90 лет. Столь почтенный возраст не мешает ему оставаться в строю.
На протяжении последних 15 лет мне посчастливилось общаться с Д. А. Граниным не только посредством его текстов, но и лично. Публикуемое здесь интервью с Даниилом Александровичем записано в научной библиотеке нашего университета. Гранин — почетный доктор Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов и отнюдь не номинальный почетный доктор. Он регулярно бывает в нашем вузе, выступает перед студентами, участвует в научных конференциях. Мы издали фундаментальный том его избранной публицистики, подготовили к юбилею книгу университетских текстов, которая знакомит читателей с неизвестной широкой аудитории ипостасью Гранина — Учителя, Наставника.