«Кабала» — уже восьмой роман Александра Потемкина, и эта художественная вселенная создана им всего за восемь лет – поразительная творческая мощь! На наших глазах в литературе возник уникальный сюрреально-поэтический материк Потемкина. На этой новой земле нас поразит ярко своеобразный духовный ландшафт, до того невиданный центральный герой, виртуал, явленный, начиная с Андрея Иверова (роман «Изгой»), характерные типы мономанов, толпа колоритных больших и малых современных хищников, артистичных мошенников и плутов…
Распаленные умственные страсти разверзаются здесь вокруг нескольких основных тем. Это и парадокс человека, кричащие противоречия и экстремы его природы, принципиальные сомнения в его бытийственной состоятельности, проектирование путей выхода из нынешнего тупика к новой, более совершенной природе. Это и судьбы России, порча, сидящая в глубине клеток ее бюрократии, новые потребительские идолы, разгул низменных инстинктов и соблазнов, деградация национального характера. Соотношение национального и общечеловеческого – как и куда плыть?… Тут гуляет и искус новой религиозной установки, временами сопрягающей полюса божественного и демонического, но всегда самоопорно-сверхчеловеческой…
И глаголет этот материк о себе, посылая волны творческого сообщения в мир, в своем, повышенно энергетически заряженном тоне и стиле. Демонстрирует широкий диапазон художественных приемов – от темпераментного потока сознания, вихря идей и видений, философски акцентных эпизодов, эмоциональных лейтмотивов до острого живописания атмосферы времени и его расплодившихся типов, до сатирических зарисовок и стяженно гротесковых сцен… Образное оснащение этого послания каждый раз точно адекватно предмету изображения. Каких только нет тут регистров художественного высказывания! Мы встретим и тонкости метафизического размышления, и афористически точные схватывания социальной и национальной типологии, и оригинальную эксплуатацию выразительных ресурсов современного гламура и глянца, и сверхэкспрессивную черную поэтику измывательства и ужаса. И, прямо со сковородочки, реалии, приметы сугубо современного мышления и языка с самыми свеженькими изюминками… А насколько виртуозно удаются писателю концовки его вещей, концентрирующие в себе некое глубинное авторское разрешение тех коллизий, которые он сплел в своем очередном произведении!..
Перейдем, однако, конкретно к «Кабале». Трое его основных персонажей: Петр Петрович Парфенчиков, изощренный поклонник, философ и гимнослагатель-поэт маковой головки и открываемых ею психоделических горизонтов, Леонид Иванович Ефимкин, маниакально сосредоточенный на цели обогащения и власти, Григорий Семенович Помешкин, исступленно влюбленный в самого себя и ненавидящий всё остальное человечество, – каждый во власти одной всепоглощающей страсти. Во всех своих произведениях Потемкин вообще склонен к исследованию человеческих страстей, к фиксации мелькающих перед взором наблюдателя их носителей, к типологизации характеров, построению неких психологических теорем. Тут же вспоминаются близкие по методу французские моралисты ХYII века. Потемкину близок и трезво-безочарованный, порой безнадежный диагноз человека как у Лабрюейра и Ларошфуко, их ирония в отношении возможностей его разума, с оценкой себялюбия как той основной оси, на которой крутятся человеческие чувства, реакции и дела. Правда, персонажи Александра Потемкина, захваченные той или иной пассионарно гипертрофированной односторонностью, носители некоего гигантского умственного и эмоционального флюса – это уже создания пост-достоевской и пост-ницшевской эпохи, и в их маниях сквозит своя метафизика.
Начнем с тридцатилетнего Помешкина, жителя небольшого сибирского городка Кан, через кого вся тройка героев мотивированно стягивается в некое сюжетное созвездие. Это, казалось бы, банальный тип обочинного провинциального чудака, который и среднюю школу не дотянул до конца, а для жизненной мелочишки сторожит мост через местную речку. Но не тут-то было: читает он какие-то «подозрительные книжки», непрерывно занят восторгом в отношении самого себя, переходящим в частые оргиастические пики перед зеркалом, а также наблюдением за жителями Кана. Асмодей в «Хромом бесе» Лесажа поднимает крыши домов и обнажает за приличествующим лицемерием людей всю изнаночную истину их жизни, корыстные мотивы их поведения, пошлость ума, разврат сердец и нравов… Помешкин добивается того же при помощи мощнейшего бинокля. Ведет он при этом нечто вроде досье на своих визуальных «клиентов», заполняя его описанием подсмотренных сцен, фотографиями и даже записями разговоров (научился считывать с губ).
Для чего? Выясняется, что этот невзрачный человечек, замечательно внешне представленный автором (тут и «короткий манчжурский нос», и «оттопыренные уши», и «россыпь мелкой перхоти» на плечах, и руки в «пятнах экземы»…), любующийся своей уникальной персоной как перлом создания, ласкающий себя в размышлении и упоенных физических действиях, жгуче ненавидит при этом всех остальных людей, этих жалких, недостойных животных, падких на низменных материальные ценности, злобных, двуличных существ… Вот он каждый день и наяривает себя на брезгливую, отторгающую эмоцию, стремится «на наглядных примерах убедиться в беспредельной человеческой низости» и документирует свое на род людской «обвинительное заключение».
Впрочем, если искать еще невольных, но органически-точных перекличек, что собственно всегда обогащает читательское поле авторских смыслов, то именно Помешкин временами буквально напоминает некоторых героев Андрея Платонова. Тут и его страсть к подглядыванию за чужими жизнями и занесению в тетради усмотренного, и его ласковое отношение к старому полуразрушенному, пустому дому, с чердака которого он и ведет свое наблюдение, к этому «единственному другу», забвенному всеми, как и он сам…
А в последнее время особое его внимание привлекают два объекта наблюдения. Первый – странного, отрешенного вида тип, только что прибывший в город, кто поселился в доме умершей бабки Фатеевой, где он упорно почему-то занят перекапыванием огорода. Это и есть Петр Парфенчиков, с кем мы уже основательно познакомились по большой предыдущей главе, открывающей роман, и явился он сюда сам выращивать свою божественную травку. Второй же – Леонид Ефимкин, недавно назначенный на должность инспектор рыбнадзора, неистово-хищные «художества» которого еще ждут читателя впереди.
Парфенчиков, изливающий свои состояния и видения то изнутри, от «я», то отстраненно, в третьем лице, (занимают они значительную часть романа), уже три года как сделал для себя радикально новый выбор: до того он неистово ловил призрак шикарной, столичной жизни, льстящей всем его чувственным рецепторам, прокутил состояние родителей, а тут случайно встретившись со своим будущим кумиром – маковой головкой, открыл в нем «роскошное удобрение, с помощью которого зреют плоды воспаленного разума». В неподозреваемых до того «расщелинах собственного разума» раскупорил он мощнейший творческий потенциал фантазий и прозрений, выхода в виртуальные ситуации, проигрывающие и образные концентраты нынешней реальности, вплоть до тюрьмы, куда доходят жестоко-гротескные манипуляции с голосами на выборах, и утопические картинки преображенной Москвы… То, к чему рвутся сокровенные герои Потемкина, к высшей всемогущей природе, к безбрежному расширению своих возможностей, в данном случае реализуется лишь иллюзорно-психически – в разогретом наркотиком галлюцинаторно ярком переживании, чреватом однако активизацией философского и проективного мышления.
Именно в этом качестве – в одном лице проектанта и испытателя наиболее удачного варианта совершенствования природы людей, и, прежде всего русских, он интересен и некому являющемуся к нему обычно в кульминации его опийного опьянения, профессору Кошмарову, «модулятору нового времени», великому экспериментатору над родом людским. Кстати, сам выбор имен у Потемкина всегда тщательно продуман, как и их внешний вид. Тот же профессор, претендующий на роль в чем-то аналогичную другим знаменитым литературным «инфернальным» инкарнациям, рисуется невысоким, лысоватым «невзрачным очкариком», «с выпуклым морщинистым лбом и ярко-синими прожилками на крупном пунцовом носу». В некотором роде как внешне пошленький, в обтянутых брючках в клеточку черт Ивана Карамазова, сей Кошмаров – тень, порождение самого Парфенчикова, точнее его сознания, причем его наиболее интеллектуальной, предельно разогретой опиатами фракции, где громоздятся разного рода космологические, физические, богословские, этнические, экономические и прочие познания, любопытные сведения, которыми он щедро делится на страницах «Кабалы». И не только познания, но и конкретные планы, готовые рецепты преобразования русского человека.
Начальный рецепт — инъекция нового «хромосомного купажа», содержащего добавку в русскую кровь десяти процентов немецкой и еврейской «генетической закваски» (первый компонент, затем увеличенный до пятнадцати процентов, призван придать «организованность» и «правовую дисциплину», второй – «предприимчивость и рачительность») и пяти процентов грузинской (для улучшения внешности, усиления «эмоциональности и жизнелюбия»). Результат первых двух инъекций, сначала с немецкой примесью, потом с еврейской и, наконец, чисто русский контрольный вариант остроумно выливается в романе в три варианта одного и того же эпизода из жизни и службы Парфенчикова, виртуально перевоплотившегося в сотрудника петербургской фирмы по производству судов, где в тонких деталях наглядно демонстрируются этнопсихологические особенности реакций и поведения генетически обогащенного и исходного вариантов. Затем уколы превратятся в более удобную нанапилюлю, опробование которой решено начинать с жителей Кана (причем без всякого их ведома).
В проект втягивается и Помешкин — познакомился он с Парфенчиковым и тоже подсел на кукнар (мак – на пушту). И вот оба они, точнее трое (включая Кошмарова) со всех сторон обдумывают этот проект, изощряются в фантазиях, расширяют его рамки. Тут и евгенические подходы, могущие улучшить в заданном направлении российскую и вообще человеческую породу. И надежда на генетические манипуляции, выращивание человека с драгоценно-жизнестойкими качествами крысы и принципиально меньшего объёма. И горизонты биоинженерии, созидающей разум компьютерного совершенства, а тело с «использованием вечных, сверхпрочных материалов»… И наконец, мечта приблизиться к существу «вездесущему, похожему на Господа Бога, а в какой-то момент» стать «самим Богом»…
Еще на первой стадии предполагаемой реализации проекта Помешкин сразу же вносит в него особо яростные селекционные задания. Себя, могущего обрести высшие магические способности, он заранее драпирует в мантию грозного судии – в жутких картинных грёзах этот великий очиститель мира от скверны проходит с огнем и мечом для начала по канцам, разметая, изощренно издеваясь и уничтожая подавляющее их большинство. «О моей ненависти будут слагать легенды, - захлебывается он от страстного предвосхищения. - Количество жертв меня не пугает. Дайте таблетку Кошмарова и сами убедитесь, на что способен Григорий Помешкин». Собственно сам человек видится чаще всего лишь «биокирпичиком», идущим в переплавку для будущего Человекобога, «материалом для строительства Ему (Богу – С.С.) подобного», то есть гомо сапиенс тоже пожирается огнем рукотворного тотального эволюционного отбора.
Вот тут-то и свивается оглушительное и саморазрушительное противоречие такой преобразовательной установки. Недаром главный идеолог Кошмаров заводит дискуссию на тему Христовой заповеди, данной в Нагорной проповеди, где Он подвигает род людской к невместимо-великому дерзновению: «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный». Каким светом надежды на всеобщее спасение озаряет нас это утверждение Христа-Богочеловека, соединившего в Себе при воплощении обе природы, Божественную и человеческую, явив тем самым возможность их взаимного, синергического действия.
А каким предстает Бог любви и милосердия, призывающий род людской творить Дела, которые Он творил на Земле: исцелять, утишать смертоносные природные стихии, воскрешать, истреблять «последнего врага – смерть», в измышлениях Кошмарова? Отталкиваясь от крайне извращенного им апофатического представления о Боге, сей химерический профессор разворачивает такую «глубокомысленную» софистику: «А если Он не тот и не этот, и никакой вообще, то как мы все или я один должны стремиться стать такими же, как Он? <…> Таким я могу стать лишь после полного истления, когда даже кости превратятся в земную пыль. <…> Чем больше нас умирает, тем мощнее Он сам. Когда священные тексты призывают стать такими, как Он, нас предупреждают, чтобы мы сохранили в себе смертность. Иначе Он не сможет быть совершенным, потому что Его совершенство создается массивом человеческого материала. Тогда получается, что Он не жизнь, а смерть! Создавая нас, Он по крупицам, по крохам способен собирать серое вещество, чтобы обогащать и совершенствовать самого Себя». Из такого «богословского» нонсенса вылезает какой-то грандиозный космический упырь, который питается нашими жизнями и высшими духовными, творческими достижениями земных гениев, и кому необходимы жертвы наших смертей (?!) Всё искажается до наоборот и наполняется вместо любви совсем другой преобладающей эмоцией – ненавистью, а вместо милосердия, спасения и преображения каждой личности, каким бы страшным искажениям ни подверглась она в условиях падшего, смертного бытия, - духом кары и селекции.
Другая, более глубокая логика жизнеутверждения и любовно-солидарного восхождения к высшей природе понимает: или все или никто. Более сильные, бессердечные, но умелые, завладевшие «золотым ключиком» к тайнам направленных метаморфоз, сначала уничтожат слабых и недостойных (а кто тут оценщик и судья, очередной Помешкин, что ли?), потом возьмутся друг за друга – среди них тоже выстроятся свои ранги и противоречия, взаимные неудовольствия и счеты с фатальными друг для друга последствиями… Разве что один, последний, вскарабкается на мировую гекатомбу из трупов и костей (апофеозу ненависти и селекции) – параноидальная мечта в духе того же Помешкина, но долго ли он там, на этой зловонной вершине, протянет?..
Уф, перейдем из области всех этих метафизических и сюрреальных завихрений и фантазмов в достаточно реалистическую струю романа, связанную с образом Ефимкина, недавнего мента. Выгнали его с треском из милиции за наивную честность, а сейчас устроился он инспектором рыбнадзора в Кане, но уже не просто с решимостью жить по законам нынешнего времени, но стать его хозяином, настоящей акулой, готовой заглотать исключительно себе в ненасытную утробу максимум материальных ценностей и власти. В талантливых, живых, забавных и гротескных, а моментами чёрнушно-зловещих эпизодах и картинках, выстраивается эта сюжетная линия романа. Внутренний монолог героя вводит читателя в душу достаточно примитивного и грубого стяжателя, объятого «одной, но пламенной страстью», вытеснившей всё, даже «основной инстинкт». Что только не прокручивается там: и въедливые расчеты, и потоком рвущиеся к реализации хитроумные идеи и планы, и разжигание в себе всё новых аппетитов, накачка самого себя, активизация ресурсов виртуозного вымогателя, меняющего свою стратегию в зависимости от того, кого обрабатывает, не гнушаясь самыми запредельно-жестокими методами…
И таки здесь, на региональном уровне, удалось ему многое. Включившись в коррупционную властительную сеть, он подмял под себя всё рыбхозяйство, а получив право давать разрешение на бизнес в город, насел на него неотрываемым кровососом, устроил и целую рейдерскую команду и насосал уже немалые миллионы… Однако, сохраняемый им баланс фантазии и расчета, горячего нерва и холодной головы, драйва и осторожности пошатнула его неутолимая корыстолюбивая и честолюбивая страсть, гоголевский мечтательный захлёб – всё больше и больше, выше и выше, в первые места рейтинга самых богатых людей страны, «в мир безграничной власти»!.. Но, как говорят французы, «на всякого хитреца хитрец с половиной».
И прибыв в Москву, купить себе для начала место федерального зам. министра, он попадает в мягкие, но властные объятья блистательно обрисованных писателем героев-авантюристов с аристократическими замашками, Михаила Картузова и его помощницы, роскошной и умной Яны (вспомним Яну Врубельскую из «Игрока», возможно это та же Яна – Потемкин любит тонкие переклички из разных мест своего художественного материка). Столь эффективно-жесткий и осмотрительный в сибирских условиях, Ефимкин попадается на изящных столичных маэстро, виртуозно воплощающих актуальный афоризм «всем всё позволено, если игра красиво обставлена». Ах, как красиво, уверенно и артистично действуют они, раз-два, не давая опомниться жертве, ведая точные психологические клавиши, на которые надо нажимать! Быстро-быстро, без крови, издевательств и ужасов (чем был усеян путь к обогащению того же сибирского давилы), одним искусством тонкого обмана, подготовленных мизансцен-ловушек осуществляют головокружительную операцию, вынув из кармана Ефимкина львиную долю его миллионов.
Далее мы узнаем о Ефимкине лишь из наблюдений Помешкина, и только то, что вернулся он из Москвы весь помятый и опущенный и внешне, и внутренне. Да еще, что именно его предназначают в одного из первых кандидатов на трансформацию нанапилюлей. Тем самым проблескивает здесь уже другой, не селекционный, а преображающий вариант работы со злом. Оправдывается выбор одного из эпиграфов к роману: «Наши пороки лишь извращенные добродетели» (Федоров). Да, пороки, зло направленная воля обычно концентрируют в себе энергетически особенно мощный психический потенциал; изолировать и уничтожать злые силы, существа, людей – значит, терять этот потенциал, вместо того чтобы перенаправить на дело благое.
Вернемся однако к основной сюжетной линии, где Парфенчиков, умственно возбужденный рассуждениями Кошмарова о Боге, решает подарить Ему для обогащения в качестве лично незаинтересованной, добровольной жертвы «мутационный коктейль своего отпрыска», причем произвести зачатие в состоянии сильнейшего наркотического опьянения, в надежде, что на свет может появиться существо особое и генетически перспективное. В качестве лона для вынашивания такого потенциального чуда-юда он избирает молодую продавщицу-хромоножку, забитую, несколько убогую, но добрую Катю Лоскуткину, даря ей значительную сумму из найденного им денежного клада на огороде старухи Фатеевой. Правда, ничего сугубо мужского у него так и не получилось - ниже пояса ответственный орган уже давно не подавал признаков жизни, вся страсть и восторг, вся сила ушли в психоделические феерии, в зашкаливающий градус интенсивности чувств в мире виртуально-воображаемом.
Но Катя избирается первой подопытной для нанапилюли, и эффект ее оказывается поразительным, молодая женщина неожиданно оснащается совершенно новым, социально ответственным характером: она полна энергии, готова немедленно действовать, пробиваться к достойной жизни, утверждать человеческие права. Сцена поездки Лоскуткиной из Кана в деревню, к старой травнице и целительнице (дабы самой исправить свой физический дефект и открыть фитофирму, большое собственное дело сибирского размаха на деньги Парфенчикова), столкновение европейских реакций и поведения преображенной Кати и окружающих ее людей, заскорузлой дорожно-милицейской действительности – одна из самых выразительных и забавно бурлескных в романе.
И если она в «Эпилоге» к роману в облике очаровательной, уверенной в себе молодой женщины, элегантно одетой, простучит на изящных шпильках из «Националя» к парадному подъезду Государственной Думы, с лайковой папкой подмышкой, где лежит ее проект «Расширение посадок лекарственных растений до 2020 года в Сибирском Федеральном округе», то ее «пигмалионов» ждет совсем иная участь. И разворачивается она в ударной финальной главе «Ирония бытия» (вообще надо отметить удачное структурирование романа по частям, носящим свежие, интригующие названия).
Парфенчиков и Помешкин, накачивая себя ложками молотого мака, ждут появления Кошмарова. В качестве гонорара после первого успешного опыта внедрения рукгена («рукотворная генетика» - придуманная ими аббревиатура для нанопилюли), и, не отказываясь от участия в дальнейших опытах по выведению россиян в интеллектуальные лидеры мира, лично себе они хотят попросить у него «нанапилюлю вечного кайфа», русмак («русский мак»), – так чтобы всем существом, каждой своей клеточкой остаться навсегда в упоительном «мире грез и фантазий». При этом Парфенчикову приходит в голову попробовать на самом Кошмарове рукген, для чего по образцу опыта с Лоскуткиной они покупают вкусный пирог и помещают пилюлю в кусок для Кошмарова. Что тот сразу же просекает и решает наказать их за самоволие, дав такую сильную пилюлю, которая приведет их на несколько лет в «принудительную психушку», а он за ними понаблюдает в моменты просветления и решит их дальнейшую судьбу. Такова мотивировка особо сокрушительного действия на этот раз этих таблеток, запитых кукнаром: «божественный кайф», невиданный «удар колдовской, пьянящей стихии», исключительно восторженный «подъем духа», ощущение «погружения в нирвану вечности»…
Дело явно идет к выключению героев из жизни, и сопровождается этот исход под аккомпанимент замечательно тонко затканных в этот эпизод размышлений Помешкина – и рождается здесь своего рода философский бриллиант романа. Наш метафизический герой, уже проглотив ложку-другую кукнара, глядя на засохшие пятна собственной спермы, разбросанные там-сям по дому, ставит себе вопрос: «Это дети Сущие или НеСущие»? И если тут еще возможет ответ: «Потенциально Сущие». То в отношении себя и всего мира, сомнение неизбывно, тем более когда так мощно раскаляется лампочка мозга – в прозрении постоянной пульсации всего живого между Сущим и Несущим, между бытием и небытием: «то ты есть, то ты не есть, и никак невозможно установить: ты – это ты, а даже неизвестно, кто. То Григорий Помешкин, то Никто Никакой!». Именно на головокружительных качелях этой «прекрасной игры между Сущим и НеСущим, между тобой и не тобой, наваждением и просветлением», где «нет грани между тем, что есть, и тем, чего нет», которую ему так остро открыло «великое растение», ему и хочется пребывать вовеки. А вот уже и Парфенчиков подхватывает мысли товарища, правда, независимо от него и со своего боку, в очередном воспрении вникая на этот раз в нерасцепляемую диалектику перехода вещей и понятий в свою противоположность: «Жизнь – это минус, потому что имеет конец. Смерть – тоже минус, потому что не имеет конца. Время постоянно сопровождают три знака: минус – всё прошедшее, плюс – нечто будущее, и плюс с минусом – каждый раз всё настоящее».
Вспомним, что уже первые философы, дошедшие до нашего знания, утверждали истину, со временем ставшую достаточно расхожей: жизнь есть сон, жизнь есть смерть – в самое текстуру нынешней жизни неразрывно входит смертная нить, смертная интенция, смертная энтелехия. Бытие проскваживает небытием, всё оно – в прорехах небытия. Эта пунктирность человеческой жизни, прореженность его бытия небытием, сторожащим из всех щелей, – одна из первых загвоздок души и ума человека разумного, первые буквы его самосознания.
У героев «Кабалы» их Гипнос, навевающий сладкие иллюзорные сны, их психоделический бог, «властитель мира и интеллекта» – маковая головка, не просто анестезирует глубинную рану человека смертного, но выводит, пусть на время, в фантомальные пространства ликующей полноты бытия. И незаметно, безболезненно уводит из него, как это и происходит здесь. Оба героя в состоянии уже за-предельном и бесчувственном; Помешкин, проглотивший с таблеткой Кошмарова в два раза меньше кукнара, чем Парфенчиков, пытаясь на пластом лежащем на полу уже неузнаваемом им человеке проверить, насколько глубоко вышел он в «НеСущую ипостась», зажигает кусок газеты между его пальцами и ложится рядом. И когда огонь уже охватывает обоих, Помешкин, не ощущая никакой боли, еще наслаждается «своим необыкновенным состоянием», «терпеливо дожидаясь ослепительного, магического перевоплощения…».
На мой взгляд, в этом романе, в отличие от более радикального «Человека отменяется», Потемкин из всех проектов трансформации человека в лице Катерины Лоскуткиной торжествует достаточно трезво-срединный вариант, довольствующийся европейскими мерками моральности и законности – пестовать более честного, эффективного гражданина, служащего и своему благосостоянию, и отечеству. Надежды здесь полагаются не столько на социально-политические сдвиги, сколько на науку - генетику и евгенику... «Сочинение для самого себя» - так вызывающе объявляет себя последний роман Потемкина. Ну что ж, его можно рассмотреть и как авторскую ментальную психодраму, выплеснувшуюся впечатляющим ворохом мечтаний и фантазий, эвристических вопрошаний, разнообразных поисковых идей и проектов, а потому не лишенных плодотворных противоречий. Художественно эта психодрама темпераментно проигрывается в системе персонажей и ситуаций, сюжетных линий и коллизий, образных средств, среди которых выделяются яркие лейтмотивы, прошивающие и стройно стягивающие романную ткань, изощренные и броские сравнения, излюбленный троп писателя… Не забудем и изживание человеческой ярости, компенсацию и сверхкомпенсацию жизненных обид и провалов, скрытых комплексов, неизбежных в самой удачной жизни и самом выдающемся и талантливом человеке – демиургическую самотерапию, что присутствует во всякой психодраме…
Вообще в связи с вновь объявившимся материком Потемкина раздаются гласы удивления и восторга, ставятся и вопросы... И один из них о дефиците любви, о переизбытке чувств непрязни к другому человеку и брезгливо-осуждающего отторжения от него, о склонности нагромождать слишком жестокие сцены издевательств над ним, эксплуатировать садистский «эрос деградации, эрос падения», по выражению философа Бориса Вышеславцева (вспомним предыдущий роман «Человек отменяется»)… Итак, существует ли в романном мире писателя любовь? Да, в нем нет эроса Афродиты Небесной, эроса преображенного, стремящегося в духе платоновского «Пира» и «Федра» к вечной небесной красоте или в духе соловьевского «Смысла любви» - к творчеству новой, бессмертной личности у всех. Но есть эрос Афродиты Пандемос, Афродиты Площадной, низменный и вульгарный. Он во всех произведениях Потемкина, в том числе как примета времени (концентрат его в романе «Мания»), да и здесь, в «Кабале» - в виртуальном влечении Парфенчикова к женской груди (фетишистское «pars pro toto», «часть вместо целого») или в такой же виртуальной сцене посещения им суперэлитного борделя (с примесью великолепной сексуальной сатиры). Меньше всего героев Потемкина посещает любовь-филия, дружеская, сердечная, расположенная к ближним, и уж вовсе почти отсутствует любовь-агапэ (кроме романа «Изгой»), милосердная, не ищущая своего, направленная на любого ближнего – самого убогого, неприятного и даже отталкивающего. Ее сравнивают с любовью Бога к Своему творению, сколь бы падшим и озлобленным оно ни было.
Зато полным полно того «всепоглощающего аффекта», по выражению Спинозы, стоящего выше всего, выше всех привязанностей и страхов, каким является переосмысленное им схоластическое понятие «интеллектуальной любви к Богу» («amor Dei intellectualis»), этом центральном пункте его «Этики». Речь идет о неистовом любовном чувстве, обращенном к глубинам бытия, к тайнам природы (равной для Спинозы Богу), энтузиазм познания самого себя, сущности вещей, энтузиазм овладения миром, страстная вперенность в мысль философскую, метафизическую, научную… Похоже, что это главный любовный конек и автора, и многих его персонажей, искупающий шатания и блуждания его героев.
Отзывы о романе Александра Потемкина «Кабала»
Сергей СЕМАНОВ, критик, литературовед
Александр Потемкин затронул в «Кабале» острый вопрос нынешнего русского возрождения, и сделал это не в прямой публицистической форме, а в художественной. Некий профессор, существующий лишь в виртуальном мире главного героя романа, носит "знаковую", как теперь выражаются, фамилию Кошмаров. Он, разумеется, гений, разработал план коренного преобразования, обновления и улучшения самой природы русского человека. Подчеркнём, не человека вообще, толерантного гражданина мира, а именно русского, что принципиально отличает его от всех прочих теоретиков-преобразователей — от Маркса и Фрейда до нынешних мелковатых.
План кратко и чётко изложен самим врачом-новатором, доверимся цитате: «Чтобы с оптимизмом взглянуть на будущее России, я должен добавить в нашу кровь пятнадцать процентов немецкой генетической закваски. Это качественно обновит в русском человеке биомеханизмы, отвечающие за организованность и правовую дисциплину. Десять процентов китайской крови повысят трудовую активность и придадут способность к внутренней сосредоточенности. Десять процентов еврейской крови обеспечат развитие предприимчивости и рачительности. А ещё пять процентов грузинской крови, несомненно, улучшат внешний вид русского человека, усилят его эмоциональность и жизнелюбие». Герой потрясён планом, но спрашивает, учитывая новейший русский опыт: «Скажите, профессор, а наша русская кровь кому-нибудь нужна?» — произносит он эти жалкие слова, как отмечено в романе, «слегка запинаясь». С убеждением отмечу, что в данной ключевой сцене роман поднимается до высот собеседований в «Братьях Карамазовых» и мы ничуть не преувеличиваем. Герой романа, немолодой уже, умный и многоопытный русский человек, спрашивает учёного мужа о нужности своего народа, явно смущаясь. Вряд ли таким вопросом задался бы немец или китаец, а уж еврей или грузин — тем паче. А вот русского гражданина давным-давно приучают, что все они — природные, изначальные лодыри и пьяницы, ни на что иное не способные. И русский человек воспитан издавна говорить о себе и своём народе именно «запинаясь». Ибо научен, что любое иное суждение есть нацизм, строго осуждаемый мировым толерантным сообществом.
Ответ профессора Кошмарова тоже вышел на уровень одного из братьев Карамазовых: «Ещё как нужна! Буйство воспалённого сознания - главнейший двигатель развития человечества, и у русских эта особенность выражена наиболее ярко. Непомерная страсть к предмету обожания не имеет себе равных в других этносах, ведь поэтому мы так легко и самозабвенно создаём себе идолов..., потому что живём чаще внутри себя, чем снаружи. Самоотверженность и бесстрашие русских воспеты в веках и занесены в скрижали мировой цивилизации».
Валерий ЗОЛОТУХИН, актер
Начну с того, что роман «Кабала» - большая удача Александра Потёмкина. Я читал многие его произведения, но этот роман понравился особенно.
Я в кабале своего актёрского труда. И в поисках сериальных заработков приходится читать массу разнообразных текстов, которые у мало-мальски грамотного человека могут отбить охоту к любому чтению.
«Кабалу» я прочитал в два присеста, с нарастающим интересом и восхищением, с первой страницы до эпилога. Кстати, когда я прочитал слово «эпилог» - опешил. Как! Я только начал, только вкусил! Мне не хватило! Меня обманули! Дайте продолжение! - хотел я крикнуть автору. Но точка в романе, оказалось, была поставлена раньше, чего я, чудак, не заметил. И желание продлить удовольствие от такого замечательного занятия, как чтение «Кабалы», нужно теперь, я понял, искать в новых сочинениях Потёмкина. В который раз за великим классиком хотелось повторить: «Боже, как грустна моя Россия!». Но в контексте этого произведения уместнее сказать: «Боже, как страшна моя Россия!» И в то же время, если появляются такие романы и такие писатели, чёрт возьми, значит опять, в который раз не всё потеряно, господа присяжные заседатели!
Поражает - при фантасмагоричности изображаемого - легкость пера необыкновенная и ни капли пошлости притом. Даже в таком щекотливом деле, как национальный вопрос, как кровь и её смешение. Философские построения так живописно уживаются с бытовой чернухой – диву даёшься! Откуда у писателя такая мощь, такой интеллект, такое знание предмета – от психосостояния наркомана до рекомендаций об устройстве государства.
Трагическая книга, но не подавляющая, просвет оставлен, и этот просвет в убийственной самоиронии и весёлости автора «Кабалы». Мог ли кто предположить лет 30 назад, что будет читать подобные книги? – Нет.
А мог ли кто предположить, что мы окажемся в такой стране жителями, родителями, воспитателями, министрами, наркоманами, зеками и президентами!? И писателями этой страны!
«Чевенгур» не мог быть написан в 1915 году, но через 20-30 лет – пожалуйста! В «Кабале», как в капле, – мерзость нашей жизни, в кабале, как в капкане, мыслей, воображения автора.
Криминального чтива много. Но в «Кабале», несмотря на то, что криминальной остроты, интриги, крови там достаточно, - не чтиво, а чтение с большой буквы, где читатель вдоволь мыслит, рассуждает и много узнаёт о себе нового и о своей России тоже.
Что же это за явление природы, писатель?! Он пишет простые слова, но как приговор: «Ведь нынешняя эпоха войдёт в национальную историю как время безумной амбициозности ничтожных по знаниям и талантам людей. Я знаю, о чём говорю».
И я, Золотухин, знаю, о чём говорит Потёмкин и, увы, должен с ним согласиться.
Георгий ДАНЕЛИЯ, режиссер
Книги Потёмкина всегда интересно читать. Он всегда неожидан, всегда рисует масштабные полотна, давая точный срез современного общества, демонстрируя энциклопедические знания в самых различных областях. С одной стороны поражает и даже в какой-то мере раздражает огромный интеллектуальный массив, который он обрушивает на читателя, - откуда он всё это знает? С другой - восхищают глубокое проникновение в тончайшие нюансы человеческой психики и эпические мазки социальных проблем современной жизни.
В романе «Кабала» Потёмкин резко критикует общество, сложившееся в современной России. Читая его, заражаешься тревогой автора – не понятно, куда мы идем, что ждет в будущем Россию, человечество в целом…
Мне особенно нравятся удивительно точные подробности в характеристиках героев, описывает ли автор ученого или карманника, женщину или мужчину… Он умеет создавать галерею на удивление ярких характеров.
Трудно сформулировать стиль, в котором работает Потёмкин, порой чудится Достоевский, потом его сменяет Кафка…
Но категории – нравится – не нравится – здесь совершенно неприемлемы, настолько всё завязано в один тугой узел.
Книгу можно приобрести в магазинах, заказать по e-mail: redactor@idporog.ru или тел. (495) 611-03-39