XIX Международный театральный фестиваль "Балтийский дом" открылся российской премьерой новой работы культового литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса — в своем вильнюсском театре Meno fortas он поставил спектакль по "Идиоту" Федора Достоевского. С подробностями — ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.
Сюжетные перипетии романа Достоевского интересуют сумрачного литовского гения не больше, чем коллизии чеховских или шекспировских пьес. Кого бы ни ставил великий режиссер, на подмостки неизменно выплескивается мир лишь одного автора — самого Эймунтаса Някрошюса. Ключевые вехи повествования "Идиота" от плевка Гани до битья китайской вазы проговариваются на словах, но практически не артикулируются сценически. Как и во всех спектаклях Някрошюса, как и вообще в жизни, главное в вильнюсском "Идиоте" скрыто между строк — или чего-то еще более условного и еще более неоспоримого.
С персонажами Достоевского режиссер обошелся так же, как раньше уже поступил с фигурантами "Дяди Вани" и "Трех сестер": затерял в пространстве судьбы, в каком-то доисторическом времени. Конгениальный отцу, художник Марюс Някрошюс разместил на арьерсцене ряд кованных детских кроваток и садовых скамей, из зала выглядящих игрушечными чугунными набережными — готов образ столицы империи, понятен истинный масштаб страстей героев романа. Спектакль Някрошюса населяют заигравшиеся и заблудившиеся в мире большого рока дети: угловато-грубоватый подросток Аглая, бой-барышня Настасья Филипповна, далее по списку действующих лиц. Режиссеру не привыкать замешивать свои постановки на наивно-детской, игриво-дурашливой стихии, так что когда приезжающий в Петербург Мышкин первым делом встречает пускающего бумажные кораблики ряженого Петра Первого, зал особенно не удивляется. И когда замечает, что третью дочку Епанчиных Александру господин Някрошюс в свой спектакль не взял — тоже: вместе с матушкой Елизаветой Прокофьевной Аделаида и Аглая смотрятся тремя сестрами. Они примерно одного возраста, у них одни забавы, они дружно играют на фортепиано и подрисовывают себе усы помадой. Одинаково истосковавшиеся по развлечениям, они рады втянуть Мышкина в круговорот игры (буквальный привет от "Отелло" того же режиссера), а при попытках князя заговорить о чем-то серьезном, например, о смертной казни, — затыкают себе уши. Говорящий в финальном монологе о "родине, в которую веровать перестали" и указывающий при этом на детскую кроватку Лев Николаевич и есть главный ребенок спектакля. "У меня что-то вроде падучей или Виттовой пляски", бесхитростно объявляет Мышкин, аки дитя невинно кружась по сцене. В някрошюсовском "Идиоте" нет и следа традиционной елейной благостности — лишь младенческое простодушие. Предложенной Рогожиным водкой Мышкин протирает руки: запах спирта знаком ему лишь по медицинским процедурам.
В последней сцене все участники "Идиота" выстраиваются единой шеренгой, как на поклонах — они повязаны одной бытийной цепью, да и в черной пустоте сцены лучше держаться вместе. Главный герой романа не возвращается ни в какую Швейцарию: в мире Някрошюса ехать неоткуда и некуда. Небеса вильнюсского демиурга давно опустели, теперь осиротела и его земля. По какой-то нелепой ошибке выжившим людям некуда приткнуться: нет ни домов, ни дверей, стучаться приходиться прямиком в вывески с адресами. Мышкин и Рогожин по очереди кричат свои реплики в микрофон в надежде докричаться хоть до кого-нибудь, но им отвечает только собственное эхо. Тщетно в начале и в конце спектакля Мышкин зовет несуществующего котенка, протягивая ему блюдечко молока. Герои отгоняют несуществующих мух, сами изображают птичий гомон, Фердыщенко мастерит искусственных дятлов: привязал к стволам столбов молоток — и дергай за веревочку. В "Идиоте" Някрошюса нет ни одной живой души, а те, что еще влачат существование, скоро доедят друг друга или растворятся в вакууме.
Главный звуковой лейтмотив спектакля — похоронный перестук. Лязгает гильотина, генерал Иволгин мастерит себе гроб, в финале долго-долго забивают в крышку гвозди. Композитор Фаустас Латенас отпевает "Идиота" траурными виолончелями, то тут, то там проходят со свечками в руках, из-под колосников свисает деревянная дверь. Это, конечно, кадило, цепочками которого Някрошюс сшивает разорвавшиеся надвое небо и землю.
Лучшая сцена почти шестичасового спектакля — превращенный в аукцион торг за Настасью Филипповну. "Восемнадцать тысяч — раз...", — вместо молотка героиня топает ножкой по земле, а та отзывается глухими ударами, тектоническими толчками. Рогожину не остается ничего, кроме как подстроиться под этот подземный ритм, начав выкидывать марионеточные коленца, подергивая плечами в такт судьбе. Фатум всегда был главным героем театра Някрошюса, но никогда еще он не был столь безжалостен к человеку, как в "Идиоте".