В Государственном Русском музее в Петербурге открыта выставка "Романтизм в России" — обширная и одна из самых амбициозных выставок ГРМ последнего времени. Здесь представлено около 130 произведений живописи (Кипренский, Варнек, Бруни, Венецианов, Басин, Сильвестр Щедрин, Александр Иванов, Брюллов, Айвазовский и другие), 100 рисунков и акварелей (Орловский, Федор Толстой, Витберг, Тома де Томон и другие), около 80 литографий и гравюр, 10 скульптур и около 200 произведений декоративно-прикладного искусства и мебели из собрания ГРМ. Хронологические рамки выставки — от "Путешественников, застигнутых бурей" Феодосия Яценко (1792) до "Пейзажа в Литве" Сократа Воробьева (1870-е). Экспозиционный дизайн частично воспроизводит интерьер дома начла XIX века с обоями в цветочек.
Фонды Русского музея огромны, в несколько раз больше фондов "Третьяковки", и раскрыть хоть часть из них — дело благое. Выставка "Романтизм в России" дает возможность увидеть не только хрестоматийные вещи вроде "Гибели Помпеи" (работа заново отреставрирована специально к этой экспозиции) или "Итальянского полдня", но и много раритетов, на которые давно уж не падал ничей взор, — портреты Монье и Рейхеля, картины Басина, Рейтерна, эскизы Ломтева, если говорить только о живописи. Задача выставки и состояла в том, чтобы показать всего помногу — "панораму романтизма", "многогранность и разнообразие его творческих проявлений" (так в каталоге). Слова эти уж слишком назойливо вызывают в памяти "смотры достижений отечественного искусства", но дело даже не в этом. Авторы выставки считают, что пора определить, что же такое романтизм в русском изобразительном искусстве, — но "собрать все" не лучший метод, если неизвестно, что собирать. После этой выставки остается прежде всего неясным, что же не является романтизмом в русском искусстве первой половины XIX века, если сюда попала даже явно классицизирующая скульптура и сервизы в стиле ампир.
"Романтизм в России" дает возможность говорить не столько о русском романтизме, сколько о том, как его видит советское искусствознание, и незаменимым источником является каталог. Пухлые каталоги — для сегодняшних выставок норма, но тут перед нами не сборник содержательных статей, а альбом. Имелось в виду, очевидно, воспроизвести альбом XIX века. И если слово "романтизм" написано на обложке кокетливыми виньетками, не приходится надеяться на исследовательскую дистанцию по отношению к своему предмету — скорее налицо желание слиться с ним. А если закорючки украшают каждую букву в тексте, так что чтение его становится процессом мучительным, ясно, что зрителю-читателю предлагают погрузиться в восторг, а не в решение вопроса, что такое русский романтизм. Не случайно зрители в каталоге настойчиво называются "ценителями искусства", призванными, очевидно, прежде всего любоваться.
На этой выставке нам предлагают и к содержанию картин применить методику любования и упоения. Так, на наличие романтизма в том или ином произведении, по мнению авторов, указывают "эмоциональное звучание", "настроение", "выражение чувств" и "души". Поскольку все это скорее хорошо, чем плохо, то отчего бы не назвать романтиками всех? Например, Венецианова, несмотря на классицистическую доминанту его искусства. Или академиста Егорова. "Вакханка" Бруни принадлежит романтизму, очевидно, потому, что находится в состоянии опьянения, а это упоению близко. Про эротические рисунки Брюллова сказано, что они "еще яснее обнажают откровенно романтическую направленность его художественного мышления", что как-то не проясняет дела. Да и вообще авторы каталога оперируют главным образом термином "романтические веяния", а они, надо думать, веют, где хотят. Романтизм авторы выставки называют "ярким явлением, ускользающим от всяких словесных определений", и возразить против такого определения трудно за отсутствием в нем всякого содержания.
Все это, однако, вполне понятно в свете истории термина "романтизм" в советском искусствознании. В сталинское время всякое искусство, как известно, считалось либо реалистическим, либо формалистическим, и когда слово "романтизм" в применении к изобразительному искусству было снова разрешено, казалось очень приятным говорить о "романтическом преображении действительности", подразумевая, что от реализма возможны отступления. Выставка в Русском музее иногда рождает ощущение, что ее авторам только-только позволили пользоваться словом "романтизм". На самом же деле, как хорошо известно, сталинское искусство, как и всякое тоталитарное искусство, унаследовало как раз сильную романтическую компоненту, в частности вагнеровскую идею синтетического произведения искусства. Многие критерии советского искусства (например, "многогранность" произведения и связанность его с "живой жизнью" — слова, которыми зачем-то все еще пользуются авторы каталога) как раз романтического происхождения, как и вся эстетика "агитации за счастье". Именно потому, что авторы выставки продолжают занимать эстетические позиции "советского искусствознания", им трудно спокойно и без излишней любви отнестись к романтизму.
Выставка в Русском музее напомнила относительно недавнюю выставку в Третьяковской галерее "Постмодернизм в советском искусстве", в которой просматривалась та же сверхзадача — наградить "просто искусство" международно признанным званием. Импульс "мы тоже", увы, неизбежно заставляет в качестве наиболее постмодернистских (или наиболее романтических) произведений выдвигать наиболее вторичные. Романтик ли Айвазовский? Правильным ответом будет следующий: Айвазовский — локальный эпигон европейского романтизма. Есть ли в русском искусстве оригинально романтические явления? Есть, хотя их немного. Но найти их можно, только зная, что искать.
Трудно представить себе, чтобы каталог выставки, например, Малевича апеллировал к "ценителям искусства", поскольку искусство ХХ века требует усилия в понимании, а не непосредственной любви. Но именно в романтизме и родилось такое представление об искусстве — как об идеологическом факте. Романтизм впервые в истории искусства предложил не новый стиль, но новую идеологию. Романтизм вообще не определяется в стилистических категориях, и то, что на выставке в ГРМ представлены мебель и декоративно-прикладное искусство, является, мягко выражаясь, допущением. О романтичности произведения мы можем судить отнюдь не по тому, сколько в нем свободы кисти и колорита. Именно с этим связан парадокс Энгра, который, придерживаясь старых критериев формы, романтиков презирал, а они считали его своим, смотря на вещи иначе и вслушиваясь в его картины, как в слова.
Романтическое произведение является прежде всего (и впервые в истории искусства в такой радикальной форме) высказыванием, близким к философскому, как это было в Германии, или политическому, как это было во Франции, или религиозному, как это отчасти имело место в России. Высказыванием прежде всего о судьбе личности — и поэтому в России начала XIX века, где личность только пробуждается к истории, с романтизмом трудности.
Русский романтизм, помимо эпигонских или энергичных, но ученических вещей 1800-х годов, породил и более зрелые и продуманные, но и более поздние образцы — а не продуманным, наивным романтизм, очевидно, вообще не может быть. Романтизм знаменовал собой рождение XIX века со всеми его проблемами, и наиболее романтичны всегда наиболее сложные явления. Гоголь, а не Бестужев-Марлинский. Тютчев, а не Бенедиктов. Поздний Иванов с его религиозно-эстетическими идеями, прямо восходящими к Шеллингу и Вакенродеру, а не пейзажи и портреты с бурями, грозами и наводнениями. Поздний Федотов с картиной "Игроки" — эскизы к ней есть на выставке, но смотрятся здесь, как и Иванов, как-то странно взрослыми и серьезными. И если уж расширять хронологические пределы выставки до 1870-х годов, делать это надо было не ради Сократа Воробьева, не прибавившего славы русскому искусству, а ради пейзажей Федора Васильева, ради картин Ге, где впервые личность пробудилась к романтической трагедии.
Романтизм в России был и остался некоей неразрешенной проблемой. И именно романтиками были впервые осознаны главные русские проблемы — национализм и универсализм, место России в Европе и в истории. Проблемы, с неразрешенностью которых России приходится сейчас, когда мы с печалью осознали, что все еще живем в XIX веке, справляться снова. Впрочем, обо все этом на выставке думать затруднительно. Зато здесь можно увидеть, "как люди жили" и хорошо ли смотрелись пейзажи с бурями и грозами на фоне обоев в цветочек.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ