Фестиваль "Балтийский дом" достиг кульминации. Лидер молодой литовской режиссуры Оскарас Коршуновас показал спектакль "Гамлет". В зале размышлял АНДРЕЙ ПРОНИН.
Современному театру трудно читать классические тексты в точности так, как они написаны. Под грузом режиссерской концепции вылетают сюжетные линии, вымарываются или переписываются реплики, исчезают персонажи. Это давно никого не удивляет. Удивительней бережность, с которой шекспировский текст сохранен в "Гамлете" Вильнюсского городского театра — труппы, созданной Оскарасом Коршуновасом, сорокалетним литовским режиссером-звездой, за постановки которого борются лучшие театральные дома Европы. Кромсать текст господину Коршуновасу не понадобилось: концепция оказалась пьесе впору и сидит как влитая.
На темной сцене ряд гримировальных столиков с зеркалами. За ними спинами к зрителям разместились актеры. Спектакль начинается с их монотонного хора, амплитуда звука нарастает от шепота до крика. "Кто ты?" — актеры задают своим отражениям в зеркалах тот же вопрос, какой испуганные стражники задавали призраку отца Гамлета. Потом внезапно вскакивают на ноги, в беспорядке раскидывая стулья. Формируется болезненный, спазматический темпоритм спектакля: лихорадочные скорости здесь чередуются с томительными паузами. Поначалу господин Коршуновас намеренно терроризирует органы зрительских чувств. Режет глаза мигающий люминесцентный свет, коробят барабанные перепонки скрежещущие звуки фонограммы. В эпицентре беспокойства — принц Гамлет. Выбор на заглавную роль Дариуса Мешкаускаса пришелся бы по душе Шекспиру: этот актер обладает редкой психофизической амбивалентностью. Его лицо моложаво, но при этом изрезано морщинами скорбной зрелости, он соединяет черты ребенка и старика, может быть то безупречно мужественным, то капризно женственным. Получается своеобразный всечеловеческий образ, имеющий отношение к каждому. Каждому понятно и страстное желание загримировавшегося для спектакля Гамлета сыграть большую и важную роль, вот только герой еще не знает точно, "кто он". Роль ему выдаст призрак, который у Коршуноваса выглядит не слишком презентабельно. Три гримировальных столика соединяются, превращаясь в подобие койки из прозекторской. На нем к Гамлету выезжает голое тело мертвеца, оживающее на пару минут, словно гальванизированное жаждой мести. Призрак вцепляется в Гамлета с жадностью вампира, а на ответную попытку принца философствовать — дает ему смачную затрещину.
Обретший в мести вожделенную идентичность Гамлет отбрасывает бутылку виски и стирает с лица грим салфетками: допинги и приспособления ему, открывшему свое предназначение, больше ни к чему. Салфетки — сквозная деталь спектакля; белые сменятся кроваво-красными, которые будут вылетать из-под колосников наподобие опавших листьев. В затеянной им игре Гамлет и величав, и одновременно жалок. Он "режиссирует": двигает столики, создавая причудливые мизансцены с дробящимися зеркальными отражениями, карает и милует, жжет собеседников сарказмом. Те оказываются подозрительно податливы — они играют, как могут, то, что велит им Гамлет. Гротесковые штрихи усугубляют атмосферу трагического абсурда. С середины спектакля у Гамлета появляется странный помощник — огромная белая мышь, горделиво поднявшая усатую мордочку. В разговоре с Гертрудой принц предлагает сличить портреты погибшего отца и преступного дяди: портретами служат два зеркальных отражения одного и того же актера.
Единственной, кто попытается противиться игре, станет Офелия (Раса Самуолите). Прозорливый Полоний уже в начале спектакля гладит ей утюжком погребальное платье для финального выхода, но Офелия не может принять своей страдательной роли в чужой пьесе. Услужливо наделенная не одним полагающимся актрисе букетом, а целой оранжереей, она и тут не унимается — монологи безумной Офелии режиссер Коршуновас преподносит так, что они звучат неотвязной жалобой, взыскующей в роли-судьбе не только текста, но смысла.
Смысл, тем временем, ускользает: персонажи один за другим выходят из действия, утирая лица салфетками и занимая неподвижные позы перед гримировальными столиками. В финале вымазанный бутафорской кровью Гамлет криком кричит, повторяя бенефисный монолог "Быть или не быть?". Выбор оказывается неочевиден: пассивное "не быть" кротких партнеров Гамлета по спектаклю спорит с его отчаянным "быть" вполне на равных, ибо получить в жизни роль еще не значит прочитать всю ее непостижимую пьесу. И не значит понять, зачем, в свою очередь, дана эта самая жизнь.