Римские истоки
В каждую эпоху и в каждой стране находились дела, которые было принято считать нецарскими. Причем далеко не всегда они относились к категории грязных. В древнем Риме, к примеру, непатрицианским делом считалось собственноручное писание разнообразных бумаг вплоть до договоров и различных деловых актов. И потому все более или менее состоятельные граждане Рима или имели в своем распоряжении наемных секретарей, или, что случалось гораздо чаще, владели писцами-рабами. Эти невольники умственного труда стенографировали диктуемые им послания и указания по составлению деловых бумаг особыми значками, называвшимися notae, отчего таких писцов-рабов стали именовать notarii. Нотарии считались довольно ценным имуществом своего господина и продавались за весьма солидные деньги, а также упоминались отдельным пунктом в завещаниях патрициев. Причем нотарий, сведущий в законах и способный дать совет своему господину, ценился намного выше всех прочих.
Однако целью самих нотариев был отнюдь не подъем своей рыночной цены до заоблачных высот, а получение свободы. Ведь вольноотпущенник, обладающий подобными знаниями и опытом, мог занять в Риме исключительно высокое положение, например стать писцом на государственной службе --scribae. В их число, правда, принимали и беднейших римских граждан. Но вольноотпущенники, уходя на покой, предпочитали продавать эти должности своим собратьям. Существовала лишь одна серьезная проблема: покупателя мог отвергнуть магистрат, в ведение которого входила должность. Но подобная неудача постигала соискателей не слишком часто. Да и желающих стать scribae было столько, что продать должность не составляло труда.
Высокий спрос объяснялся тем, что при серьезных, но не слишком обременительных обязанностях (государственные писцы составляли бумаги, вели общественные счета и занимались тем, что сегодня бы назвали ведением протокола суда) они имели ежегодное вознаграждение от государства. По мнению одних исследователей, плата эта была достаточно велика, а по мнению других — незначительна. Однако все сходились в том, что государственные писцы имели еще регулярные и немалые бонусы, в число которых входили золотые кольца, кони и даже недвижимость. А о том, что подарки подносились писцам регулярно, свидетельствуют велеречивые надписи на их могильных памятниках.
Госслужба давала писцу и еще одно неоспоримое преимущество. Если он уставал от ее действительных или мнимых тягот и лишений, то мог найти себе замену — викария, который за оговоренную плату выполнял все обязанности. А ежегодную плату и подарки по-прежнему получал официальный обладатель должности. Благоденствовать он мог либо до конца жизни, либо до того момента, когда решал продать должность. Чтобы сохранить все эти преимущества и блага в неприкосновенности, государственные писцы строго следили за тем, чтобы границы их корпорации не расширялись. А потому и возникали проблемы у граждан Рима, которым требовалось составить и засвидетельствовать завещание или правильно написать договор купли-продажи.
Именно поэтому появилась новая группа писцов, формально независимых и не получающих платы от государства, но обязанных оказывать помощь в гражданских делах. Именовались они tabelliones. Они должны были иметь достаточные правовые знания и исполнять предписанные правила. К примеру, договоры обязательно удостоверялись установленным законом числом свидетелей. И чем большую стоимость имело упоминаемое в акте имущество, тем большее число свидетелей (иногда до семи) должно было его подписать. Выходившие из-под пера табелионов документы писались на особой бумаге — на этот счет тоже существовали специальные правила. Папирус, использовавшийся тогда в Риме, стоил довольно дорого. Многие римляне писали на нем с двух сторон. Но у патрициев получение папируса, исписанного с двух сторон, считалось оскорблением. И потому табелионам предписывалось писать документы лишь на одной стороне папируса. А все составленные ими бумаги в обязательном порядке следовало вносить в протоколы суда.
Со временем в представлении римлян грани между правовым положением государственных писцов, табелионов и рабов-писцов начали стираться, и всех их стали именовать нотариями или нотариусами. Так же именовали составителей государственных и частных бумаг в завоеванной варварами Западной Римской империи. В разноплеменных государствах Европы, а затем в воссозданной Священной Римской империи их значение то падало, то росло. Во времена Карла Великого нотариусы округов являлись едва ли не глазами и ушами императора в графствах. А во времена войн и смут, когда о законности забывали, влияние нотариусов сходило на нет. Отдельную влиятельную корпорацию составляли церковные нотариусы, из среды которых избирались епископы и даже папы. Но и их влияние осталось лишь в воспоминаниях.
Площадное право
До всех этих коллизий в Третьем Риме — на Руси — долгое время никому не было дела. И не только из-за отдаленности и глубоких культурных различий. В условиях, когда все и вся принадлежало владетельному князю, затевать серьезный учет имущества отдельных его подданных, которое государь мог в любой момент отобрать, или оформлять сделки, которые властитель мог в любую минуту отменить, не имело абсолютно никакого смысла. И потому на княжеских землях главной формой совершения сделок на протяжении столетий оставались объявления о них на торжищах. Участники сделки подходили к княжескому сборщику налогов — мытарю, в присутствии свидетелей объявляли о совершении купли-продажи и отдавали кесарю кесарево.
Иной была картина в двух русских боярско-купеческих республиках — Новгороде и Пскове. Псковская судная грамота, появившаяся в 1467 году, разрешала совершать сделки на малые суммы, до рубля, записав их условия на доске или бересте. Однако правильность такого документа должник мог потом легко оспорить в суде. А настоящий договор писался на дорогом пергаменте и после сложной процедуры оформления отправлялся на хранение в главный собор города — Троицкий. Оспорить условия, внесенные в такой договор, не мог уже никто. Та же судная грамота устанавливала порядок написания, удостоверения и хранения завещаний, причем все эти функции возлагались на священников.
В великокняжеских землях обычай оформлять договоры письменно закрепился лишь в XVI столетии. Причем по предписанию свыше обязанность оформления всех подобных документов лежала на чиновниках приказов, которым было подведомственно дело. Однако приказной люд с дедовских времен кормился взятками просителей, и потому ни подьячим, ни простым писцам не очень хотелось тратить свое время на составление не дающих большого прибытка бумаг. Поэтому вскоре дело составления гражданских документов перешло в руки тех, кто хотел и умел, как тогда говаривали, "кормиться с пера на площади",— уличных писцов, умевших писать челобитные на государево имя и скоро освоивших процесс составления купчих и завещаний. Называли их теперь площадными подьячими, а главным центром нотариата на Руси стала площадь в Кремле возле колокольни Ивана Великого, где размещалось их самое крупное сообщество. Вскоре нотариусы русского образца появились в Новгороде, Твери, Переславле-Залесском, Пскове и Ивангороде.
Становление нового дела, однако, не обходилось без накладок, свар и даже крупных судебных процессов. В 1565-1566 годах в Москве митрополичьи бояре рассматривали, по всей видимости, первое известное дело о подлоге при оформлении кредита. Кредитор Субота Васильев сын Стромилов обвинял должника Ивана Михайлова сына Чертова в том, что тот отказывается вернуть одолженную у него весьма значительную для того времени сумму — 150 рублей. Но ответчик утверждал, что никаких денег не брал, а договор составлен подложный, и вместо ответчика расписался на бумаге площадной подьячий Палка Белозерец. Где именно находится обвиненный в фальсификации Белозерец, Чертов не знал, а потому попросил у суда время для розыска площадного подьячего.
Как выяснилось, Белозерец в это время отбывал срок за кражу из церкви Николы Чудотворца в Белозерском. А чтобы скоротать время и материально поддержать тюремное начальство, занимался весьма дорогим промыслом — переписывал книги. Привезенный в суд Палка Белозерец все обвинения отверг, заявив, что никакого договора не подделывал и честно отбывает наказание за кражу из церкви. Чертов попытался доказать обратное, утверждая, что Белозерец умеет подделывать чужие подписи левой рукой и той же, лукавой левой, теперь переписывает книги. Да и сидел Белозерец прежде именно за подделку документов.
По всей видимости, аргументы Чертова показались судьям весомыми, и они запросили прежнее дело площадного подьячего в судившем его и ведавшем его наказанием приказе Большого дворца. И тут началось самое интересное. Митрополичий суд раз за разом напоминал приказу Большого дворца о своей просьбе, но лишь после третьей грамоты оттуда ответили, что "дела де старые все погорели". Что было причиной отказа, по прошествии стольких веков сказать весьма затруднительно. Возможно, все дело в бюрократических распрях. А может быть, Белозерец действительно был закоренелым фальсификатором и в этом качестве нужен дьякам и подьячим приказа Большого дворца. Не исключено, что книжная работа Палки приносила приличный доход, и терять его при переходе осужденного в другую юрисдикцию не хотелось. Так или иначе, доказать факт подделки кредитного договора не удалось. И Ивану Чертову пришлось выплатить долг, который ему так не хотелось признавать.
Подобные истории лишь укрепляли славу площадных подьячих и доверие народа к ним. Как свидетельствую историки, в конце XVI века подавляющее большинство договоров и завещаний писалось и свидетельствовалось ими, а затем утверждалось в приказах. В XVII столетии площадные подьячие уже создали собственные организации и структуру, напоминающую ту, что существовала у римских государственных писцов, хотя русские подьячие и не состояли на государевой службе.
На кремлевской Ивановской площади, например, трудилось 24 площадных подьячих, избиравшие из своей среды двух старост, которые и ведали общением с приказами. Когда кто-то из писцов выбывал, поступавший на его место площадной подьячий обязан был заручиться официальной поддержкой нескольких коллег, одним из которых должен быть староста. Все они лично ручались за честность нового писца и обязывались отвечать своим имуществом за его возможные ошибки. Надзирающие дьяки брали время для наведения справок о честности кандидата. И лишь после этого назначение нового площадного подьячего одобрялось царем.
Не менее длительно и сложно назначали и провинциальных площадных подьячих. К примеру, в 1668 году два жителя Вологды писали в челобитной:
"Мы оскудели от пожаров и от медной деньги, торговать, промышлять и кормиться стало нечем, а кормятся на Вологде в писчей избушке площадным письмом посадские оскуделые люди; вели, государь, нам кормиться площадным письмом с площадными подьячими вместе и выписные деньги с ними делить поровну, чтоб нам впредь твоих податей и служб не отбыть и вконец не погибнуть".
Однако получили они просимое назначение лишь при условии, что будут нести все прежние тяготы. Московские же нотариусы после получения должности от тягот освобождались.
Состав площадных подьячих на Ивановской площади со временем довольно сильно менялся. Число их то возрастало до сорока человек, то уменьшалось до тридцати. Но никакого значительного расширения рядов они себе не позволяли. Ведь все доходы, полученные от составления и заверения документов, площадные подьячие сдавали в общий котел, а потом делили по установленным ими же правилам. К тому же, чтобы не пускать посторонних в дело, после составления бумаги свидетелями выступали другие площадные подьячие, получавшие за это установленную плату.
К концу XVII века Ивановскую площадь захватили грамотные стрельцы, занявшие все вакансии площадных подьячих, но не оставлявшие при этом основной службы. Скорее всего, их освободили от воинских обязанностей за часть гонорара от нотариальной службы. Но, по всей видимости, это положение крайне раздражало Петра I, который, как известно, не жаловал стрельцов. Терпение царя-реформатора лопнуло в 1699 году, когда он приказал, по сути, разогнать площадных подьячих, а их функции передать приказным дьякам, подьячим и писцам. У тех, правда, хватало собственных дел и забот, поэтому составление бумаг для частных лиц растягивалось на многие дни.
Ситуацией не замедлили воспользоваться оставшиеся не у дел обитатели Ивановской площади и все те, кто прежде с завистью смотрел на их процветающий бизнес. У каждого приказа образовались ряды писцов, желавших помочь просителям в составлении купчих и прочих бумаг, которые оставалось лишь завизировать у государственных чиновников. Вот только писцов оказалось куда больше, чем просителей, и за каждый перспективный заказ приходилось биться по-настоящему. Во время этих побоищ страдали не только их участники, но и документы, на основе которых должны были составляться деловые бумаги. В драку возле Дворцового патриаршего приказа, где сошлись две группировки писцов, пришлось в 1700 году вмешаться даже самому патриарху Адриану, который выбрал одну из писцовых корпораций и строжайше запретил своим судьям и чиновникам принимать бумаги, написанные другой.
Мириться с подобным безобразием в столице Петр не мог, и потому в начале 1701 года площадные подьячие вернулись на Ивановскую площадь. Скорый на указы царь-реформатор несколько раз менял подчиненность нотариальной службы, подчиняя ее то Оружейной палате, то Московскому магистрату, то губернаторам. Так что вскоре она оказалась без надзора на задворках отечественной юридической системы.
Подобная ситуация имела и свои преимущества. О нотариальных делах вспоминали лишь в тех случаях, когда их вершители сами настойчиво начинали напоминать о себе. Так, например, произошло в 1738 году, когда они добились распоряжения о выплате им гонорара за работу по договоренности с клиентами. Потом еще долго говорили и писали о том, что подобное положение сделало русскую нотариальную службу сообществом вымогателей, пользующихся безвыходным положением клиентов и дерущих с них три шкуры. Однако руки до исправления положения, как обычно, не дошли, и все осталось по-прежнему.
Казалось бы, все могло измениться во времена Екатерины II, передавшей исполнителей "совершения актов по законам" в ведение судов. Но, как отмечали знатоки вопроса, надзор членов судебных присутствий за нотариусами имел чисто фиктивный характер. Ведь, как и прежде, все ветви власти в России занимались нотариальными делами в последнюю очередь. И это неизменное положение сыграло с русскими нотариусами весьма злую шутку.
Реформаторская ошибка
Русская общественность надеялась, что положение нотариальных дел улучшится в ходе начатой Александром II судебной реформы. Но в 1864 году преобразование судов началось, а о нотариате вновь запамятовали. Только в 1866 году появилось соответствующее положение. Однако, к ужасу нотариусов, оказалось, что оно попросту списано с германских законов о нотариате и плохо соответствует российской действительности. В германских государствах для поднятия статуса нотариусов их приравняли к государственным чиновникам. То же самое сделали и в России. Разница была лишь в том, что с присвоенным русским нотариусам чиновничьим классом поделать ничего было нельзя. Перейти на настоящую государственную службу и получить следующий чин — невозможно. Нельзя было получить и пенсию. А это в стране, где большая часть мужского населения носила форму и имела чин, сразу же сделало профессию нотариуса непрестижной.
Еще одно положение германских нотариальных законов доводило русских нотариусов буквально до бешенства. Законопослушным немцам не приходило в голову представлять при заключении договоров заведомо ложные документы. Ведь за это по закону их ожидало суровое наказание. А потому немецким нотариусам запрещалось отказывать клиентам в заключении сделки. Это правило один к одному перешло в российское законодательство. Однако многочисленные лазейки в нем позволяли представлять для сделки сомнительные документы. А нотариус не мог отказаться от утверждения фиктивной сделки и нес полную ответственность за ее последствия. Словом, все получилось в соответствии с известной поговоркой, но только наоборот: что немцу здорово, то русскому — смерть.
Нотариусы писали в газеты и журналы, отправляли прошения в Министерство юстиции и на высочайшее имя с просьбой изменить порядок и взять за образец не немецкие, а хотя бы австрийские законы, обеспечивавшие не только правильность оформления сделок, но и достойную жизнь нотариусов. Но нотариат оставался для государства и чиновников третьестепенным делом. Как шутили сами нотариусы, они отстали от купечества, не пристали к юристам, а в результате болтались где-то посредине.
В итоге треть вакансий нотариусов при окружных судах в России оставалась свободной. Ведь только от отчаяния человек мог заплатить весьма значительный залог на случай ошибки, платить городские и прочие сборы, чтобы в итоге зарабатывать сущие копейки.
"Относительно существующей таксы,— писал в 1889 году нотариус Луцкого окружного суда М. М. Нейман,— нельзя не согласиться, что она крайне недостаточна, и руководствоваться ею немыслимо в маленьких городах, где сумма актов ничтожна. Такса эта вознаграждает не за количество труда, употребленного на совершение документа, а вознаграждает пропорционально цифры, выставленной в сумме акта. Труд, употребленный, например, на купчую крепость на дом стоимостью в сто рублей, одинаков как и на купчую на дом в 100 тысяч руб., и для полного совершения такого акта с копиями необходим труд одного человека в течение 2-3 дней, а между тем за сторублевую купчую нотариусу придется получить 2 руб. 10 коп., т. е. по 70 коп. в день, а за стотысячную 104 руб., или почти 35 руб. в день".
От этого, как писал тот же автор, возникала огромная разница в доходах между столичными и провинциальными нотариусами:
"Потребность общества в нотариусе одинакова как в Петербурге, так и в каком-нибудь Ровне, польза, приносимая ими обществу, и труд одинаковы; состоят нотариусы все в одном и том же классе; разница только в том, что в Петербурге на 800 тысяч жителей нужно 25 нотариусов, а в Ровенском уезде на 50 тысяч жителей — один нотариус, да еще в том разница, что петербургские нотариусы совершают акты на сотни тысяч рублей, а ровенский нотариус просто на сотни рублей. Нотариусы больших городов загребают десятки тысяч рублей, нотариусы же уездных и заштатных городов едва не десятки рублей, а доход в тысячу рублей ежегодно считается одним из порядочных. Доход умершего нотариуса Успенского в Петербурга едва не достигал сотни тысяч ежегодно, а доход Радзивиловского нотариуса Д. едва достигает трехсот рублей ежегодно. Нотариус С. в Киеве имеет наверное до 30 000 руб. ежегодно, а нотариус во Владимире-Волынском П. едва тысячу с небольшим".
При этом, как свидетельствовал Нейман, за малейшие ошибки нотариусов не только обязывали оплачивать убытки, но иногда и ссылали в Сибирь:
"В мае месяце 1884 года в г. Кременце Волынской губернии в сессию Луцкого окружного суда разбиралось интересное дело по обвинению кременецкого нотариуса Кичеева в подлогах. Суть этого дела в следующем: в г. Кременец явился из Одессы некий г. Ильинский, телеграфист Одесской железнодорожной станции; назвавшись графом и начальником какой-то необыкновенной станции международной тайной корреспонденции, он сумел жениться на дочери помещика Хржановского; после этого он тотчас озаботился приступить к исполнению своего предприятия, т. е. к присвоению себе состояния Хржановских. Способ, избранный им для этого, состоял в том, что он запасся от Хржановского доверенностью на управление имением и делами его с правом отдачи имений в залог и выдачи векселей; на основании этой доверенности Ильинский совершил договор аренды на имение Хржановского своему брату, выдал на десятки тысяч векселей разным лицам и т. д. Может быть, все это ему и удалось бы, если бы, к его несчастью, не обнаружилось все это слишком рано и не дошло до сведения Хржановского. Понятно, что г. Хржановский, узнавши эти проделки своего зятя, стал изыскивать все способы к своему спасению. Главным и подходящим для этого средством должно было послужить признание доверенности, выданной Хржановским Ильинскому, недействительною. Неожиданной помощью Хржановскому в этом явилось странное обстоятельство: день явки доверенности, показанной явленною в Кременце (13 января 1882 года). Ни г. Хржановский, будучи больным, не был в Кременце, ни нотариус Кичеев не был в местожительстве г. Хржановского, отстоящем от Кременца в 35 верстах, а был только в доме Хржановского письмоводитель нотариуса Кичеева — Гусев. Между тем подписи Хржановского на доверенности и в нотариальном реестре несомненно его и тем самым признаются. Это служебное упущение Кичеева, не ездившего лично, а затем заявление г. Хржановского, сознание Ильинского и некоторые другие обстоятельства дали основание к привлечению Кичеева в качестве соучастника в подлоге, вследствие чего Кичеев был предан, вместе с другими обвиняемыми и своим письмоводителем Гусевым, суду присяжных. Дело это разбиралось в Кременце с 7-го по 14 мая, и решением присяжных заседателей, большинство которых были неграмотные крестьяне (8 человек малороссов, мало понимающих русский язык), Кичеев был признан виновным и осужден в Сибирь".
В жизни провинциальных нотариусов случались, впрочем, и другие, куда более приятные, истории. Одну из них в 1913 году рассказал в "Записках нотариуса" Е. Холодов. Он писал, что к нему в контору пришел богатейший человек их провинциального городка, имевший семнадцать домов, для того чтобы составить завещание. Скупой миллионер справился вначале у другого нотариуса, сколько стоит составить и удостоверить завещание, и, узнав, что 500 рублей, возмутился и отправился к Холодову. Тот, уже зная о случившемся, запросил 150-200 рублей, да еще и не сразу, а когда завещателю захочется.
Так у Холодова и появилось завещание, в котором старик оставлял все состояние не пьянице-сыну, а заботившейся о нем племяннице. А вскоре старик неожиданно для всех умер, и весь городок, кроме Холодова, решил, что запойный сын покойного вскоре станет миллионером.
Нотариус начал свою операцию во время отпевания:
"Подошел я к девушке и тихонько говорю ей: "Мне надо вам кое-что сообщить, выйдемте на паперть"...
— Вы напрасно горюете так,— говорю я ей,— неизвестно еще, кому достанется состояние вашего дяди, мне кажется, что оно может достаться и вам. Сколько вы мне дадите? — спрашиваю я.
— Сколько? Сколько вы просите?
— Ну, тысяч сорок. Ведь ваш дядя умер и ничего мне за бумаги не заплатил.
— Согласна, конечно!
Взял я с нее векселек — для простых людей векселек документ, так сказать, священный и неопровержимый, и показал ей выпись духовного завещания; я же предложил ей свои хлопоты по утверждению этого завещания. За ценой она не стояла, и тут я опять-таки нажил ровно двадцать тысяч только за одно утверждение. Ну, в городе, конечно, как узнали о завещании, все ахнули".
Но подобные исключения лишь подтверждали общее правило, хотя и давали надежду на счастливое будущее провинциальным нотариусам. В 1899 году они наконец добились того, что положение о них 1866 года император Николай II разрешил пересмотреть. Проект подготовили к 1904 году, но до самой революции так и не утвердили.