Тяжелый гений

Приезд в Москву спектакля знаменитого литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса — событие одновременно и рядовое, и из ряда вон выходящее. Рядовое — потому что Москва не обделена гастролями его спектаклей: практически все они, во всяком случае, те, что сделаны в Литве, в театре «Мено Фортас», который основал Някрошюс, были у нас показаны, а некоторые приезжали не единожды. Выдающимся же событием приезд «Идиота» становится не только потому, что это первое обращение режиссера к Достоевскому, но и потому, что любой спектакль Някрошюса — театральное откровение и испытание.

Словом «гений» в экзальтированной театральной среде принято разбрасываться без зазрения совести. К Эймунтасу Някрошюсу (кстати, воспитаннику московского ГИТИСа) это определение даже самые невосторженные критики применяют спокойно и уверенно. Статус его не зависит от успеха того или иного спектакля, а иногда и у Някрошюса случаются несовершенные работы — которые, впрочем, все равно гораздо интереснее, чем случайный успех какой-то посредственности. Его спектакли — это особый, странный театр, по-своему организующий на сцене пространство и время. Истоки загадочного, метафорического стиля Някрошюса обычно ищут в его крестьянском происхождении и, шире, в особом типе литовской хуторской ментальности, густо замешенной на неизжитом язычестве, на поклонении природным стихиям, на старинных верованиях, на сумрачных мотивах.

Някрошюс — во всяком случае, таковым его принято описывать — немногословен, нелюдим, даже суров. Он словно целиком высказывается на сцене и в отличие от многих менее одаренных коллег не торопится объяснять и комментировать свои спектакли. Его сценические работы часто бывают весьма длинными («Идиот» идет больше пяти часов — если только режиссер не сократил его после премьеры, состоявшейся недавно в Петербурге на фестивале «Балтийский дом»), наполненными такими метафорами и знаками, которые не сразу и разгадаешь. Это тяжелый театр, непригодный для тех, кто приходит в зрительный зал просто развлечься, провести вечерок.

Литовский режиссер ставит спектакли, действие которых происходит словно вне земных систем координат, человек в них поставлен лицом к лицу с неразрешимыми проблемами бытия, со своими страстями и страхами, с мечтами и грехами. Его герои живут в каком-то доисторическом времени, они пребывают одновременно в истерике и в оцепенении, на грани возможного, бок о бок с непознаваемым. Именно поэтому Някрошюсу так удавались шекспировские трагедии — поставленные один за другим «Гамлет», «Макбет» и «Отелло». Но и Чехов, автор, казалось бы, сопротивляющийся интерпретациям космического характера и многозначительным обобщениям, всегда получался у кудесника Някрошюса — достаточно вспомнить «Вишневый сад», поставленный в Москве с русскими актерами, или «Дядю Ваню», с которого, в сущности, и началось поклонение режиссеру.

Присочиненные к пьесе слуги-полотеры из того чеховского спектакля, безмолвные хозяева чеховского усадебного дома, вошли уже в историю мирового театра. Как и зажатый между танцующими любовниками острый кинжал и бухгалтерские счеты в руках у Сальери в «Маленьких трагедиях», как наполненная землей тарелка, в которую падало лицо человека во «Временах года» по Донелайтису, как сделанная изо льда и стекающая каплями на рубашку принца Гамлета люстра в шекспировском спектакле, как кусочки сахара в «Квадрате» — спектакле, поставленном по незначительному литературному произведению и свидетельствовавшем о том, что Някрошюс со своими актерами может, как говорится, и скучную телефонную книгу превратить в захватывающий воображение театр. Кто-то из остроумных людей заметил, что на метафоры Някрошюса люди ходят в театр так же, как в свое время ходили на демонстрации.

«Идиот» Достоевского, понятно, не телефонная книга. Этот автор умеет подчинять себе тех, кто взялся за него. Но режиссер и здесь идет своим путем. Он словно снимает привычный налет достоевщины с героев романа и с их слов, последовательно стремится обнажить внутренние мотивы действия. Самые микроскопические душевные движения он увеличивает до гигантских размеров. Но, конечно, не методом посконного «психологического анализа». Он играет с простыми, архаичными материалами — с металлом, деревом, водой. Из металла сделаны детские кроватки, которые становятся основным элементом декорации, придуманной постоянным с некоторых пор соавтором режиссера — его сыном Мариусом Някрошюсом. На одной из них Мышкину предложат расположиться в доме Иволгиных, потом из них составят скамейки, они же превратятся потом в чеканный силуэт старого Санкт-Петербурга.

Герои Някрошюса похожи на детей, заблудившихся в закоулках собственной судьбы, как в улицах этого города. Князь Мышкин в литовском «Идиоте» почти ребенок, еще молоко на губах не обсохло. Настасья Филипповна и укачивает его, словно младенца, у себя на коленях. Сама она все время не ходит, а как-то бегает по сцене. В одной из лучших сцен спектакля Рогожин пытается разрубить канат, поддерживающий большое зеркало в руках у носящейся по кругу Настасьи Филипповны. Вообще героями Достоевского у Някрошюса движет какая-то неодолимая, изменяющая человеческую пластику сила. Вот и напряженный диалог Настасьи и Аглаи оказывается в спектакле настоящим физическим поединком. А читая тексты своих писем, первая вынуждает вторую карабкаться вверх по деревянной балке.

Слово Достоевского способно вызвать телесную муку — и Някрошюс делает это наглядным. В этом спектакле, кстати, текста гораздо больше, чем в его предыдущих работах. И все-таки перед нами настоящий Някрошюс, режиссер, умеющий буквально вползти внутрь зрительского сознания, показать изнанку этого сознания и скрытую суть человеческого поведения. Смотреть «Идиота» тяжело. Но даже если кажется, что уже полчаса на сцене не происходит ничего особенного, можно не сомневаться, что Някрошюс исподволь готовит вас к тем пяти гениальным минутам, которые обязательно случатся и которые запомнятся навсегда. Как помнятся минуты абсолютного художественного переживания — те минуты, в которые земное время останавливается и человек забывает о том, что он смертен. По-научному это называется катарсис.

Малый театр, 14–16 ноября, 18.00

Роман Должанский