Театр имени Ленсовета показал премьеру "Последней жертвы" Островского в постановке театроведа Татьяны Москвиной и режиссера Романа Смирнова. АНДРЕЙ ПРОНИН битых четыре часа наблюдал за волшебным таинством превращения самонадеянности в самодеятельность.
Эта премьера приобрела анекдотические черты задолго до публичного показа. К театральному критику и публицисту Москвиной можно относиться по-разному, но даже если отнестись к ней восторженно, это не повод поручать госпоже Москвиной "художественное руководство постановкой". Режиссер и критик — две очень разные специальности, и если в кино случаи успешной трансформации критиков в практиков случаются, то в театре они редки чрезвычайно. Умение разбирать спектакль не равнозначно умению его собирать — тут нужна другая школа.
Пикантность ситуации и в том, что требовательность критика Москвиной в последние годы была сопоставима только с невоздержанной хлесткостью ее формулировок. Ей не нравилось решительно ничего, за редким изъятием, и она била во все колокола, сокрушаясь насчет гибели "национального русского театра", который, по ее убеждению, должен быть "психологическим", а еще — "бытовым". А еще непременно, как Пенелопа — Одиссею, хранить верность автору пьесы.
"Последняя жертва" скорее наводит на мысль о капитуляции госпожи Москвиной перед выдуманными ею русофобами от театра: она словно просится в ближайший же русофобский кружок, предъявляя первостатейный образчик глумления над русской классикой. Купеческая вдова Юлия Тугина в исполнении Елены Кривец похожа разве что на сурдопереводчицу — отчаянно и нелепо жестикулирует, принимает картинные позы и фальшивит в каждой реплике. Выходит даже не пародия, а карикатура на провинциальную приму. Другим актерам повезло немногим больше. Светлана Письмиченко — хорошая артистка, но без режиссера она сыграть не может. Одетая и ведущая себя в духе "моей прекрасной няни" сваха Глафира Фирсовна как будто сдает зачет ГТО и вынуждена постоянно бегать по сцене. Только расходом калорий на физкультуру и можно объяснить такую сокрушительную бытовую деталь, как осиная талия прожорливой свахи. То обстоятельство, что иногда Письмиченко-сваха начинает говорить тоненьким голосом с интонациями Елены Степаненко, объяснить нельзя никак. С проживающим деньги Тугиной дворянчиком Дульчиным (Сергей Перегудов) все еще более запущено. В снятых для него любовницей покоях почему-то нет кровати, зато посреди комнаты стоит прозрачная ванна, в которой Дульчин негигиенично возлежит прямо в халате.
Попытки актера Перегудова сыграть органично и жизнеподобно только идут ему во вред: гиль, придуманную худруком Москвиной, оживить невозможно. Режиссер Роман Смирнов, взятый "художественным руководителем" в помощники, кажется, весь репетиционный период проспал. Со сцены звучит сухой и монотонный текст — не разобранный и не осмысленный, усыпляющий, будто стук дождевых капель по крыше. Время от времени его освежают дремучими опереточными штампами или вульгарными комическими приемами вроде кавказского акцента Салая Салтаныча (Сергей Кушаков), одетого в странный костюм, больше подобающий дискотеке. Приглашенный на роль купца Прибыткова выдающийся актер Вячеслав Захаров честно пытается вытянуть спектакль на себе. Он включает фирменное обаяние, вкрадчиво юродствует и властно рычит. Но и из него тандем горе-постановщиков умудряется сделать вовсе не купца, а какого-то водевильного графа Калиостро: скажем, от избытка чувств здешний Прибытков вскакивает на диван, подобно Тарзану, и топает на нем, — и все это в присутствии дамы.
Диван — одна из деталей сценографии Марины Азизян, предательски минималистичной и неожиданно безвкусной, чего меньше всего можно было ожидать от этой уважаемой мэтрессы. Вообще авантюра критика Москвиной компрометирует слишком много приличных людей. Когда какая-нибудь поборница национальных традиций желает сесть в лужу в порядке индивидуального почина, этим можно пренебречь. Но тянуть туда за собой целый академический театр — некрасиво.