Третьего марта исполняется триста лет со дня рождения великого венецианского художника Джованни Баттиста Тьеполо. Экспозиции Тьеполо пройдут по всему миру. В Эрмитаже готовится экспозиция его графики. В Италии должно состояться сразу несколько выставок, а Венеция объявила 1996 год Годом Тьеполо. Пышные торжества отнесены на осень, в сентябре на родине Тьеполо будет устроена его огромная выставка и проведен посвященный художнику всемирный конгресс. Пока открылась большая экспозиция в Вюрцбурге, где находится знаменитый дворец архиепископа, расписанный фресками Тьеполо и его сыновей на сюжеты из истории Священной Римской империи.
Мировой размах чествований Тьеполо, предполагающихся в этом году, поражает. Даже учитывая славу венецианца и круглую юбилейную дату, нельзя не заметить, что по популярности Тьеполо сегодня сильно превосходит всех остальных художников XVIII века. Ни один француз — ни Ватто, ни Шарден, ни Буше, ни Фрагонар, — как бы он ни был любим знатоками и публикой, не удостоился столь многочисленных выставок, и вряд ли Франция, при всем своем подчеркнутом внимании к национальной культуре, смогла бы объявить Год Ватто или Год Фрагонара. Но дело, конечно, не в том, что Тьеполо как живописец превосходит этих художников.
В этом же году исполняется 250 лет со дня рождения Гойи. В негласной табели о рангах истории искусства, принятой в ХХ веке, Гойя стоит гораздо выше Тьеполо. Еще недавно не было бы никаких сомнений в том, что его, пусть даже и не столь круглый, юбилей затмит любую дату, связанную с именем Тьеполо. Экспрессивность Гойи, его мрачная фантастика и героическое одиночество были необычайно созвучны эстетике нашего столетия, видевшего в гениальном испанском художнике, для которого непременным условием творчества стал тотальный трагизм окружающего мира, одного из предтеч ХХ века.
Тем не менее сейчас очевидно, что Тьеполо, которого еще недавно воспринимали как напыщенного и сухого ригориста, как оперного болтуна, воплотившего в своем творчестве все смешные недостатки XVIII века, как несколько занудного фантазера, страдающего почти болезненным избытком утомительной образности, как необычайно одаренного эклектика, неспособного создать свой собственный стиль, — этот самый Тьеполо неожиданно стал одним из самых актуальных художников. Все недостатки его искусства вдруг превратились в достоинства, как в стихотворении Сапгира, где сначала — "принцесса была ужасная, погода была прекрасная", а потом — "принцесса была прекрасная, погода была ужасная".
Одна из причин всемирной любви к Тьеполо, как это ни странно прозвучит по отношению к юбиляру, кроется в текущей политике. В последнее время европейскому XVIII веку, особенно его середине, от эпохи Регентства и до Великой французской революции, уделяется все больше внимания. Европа времен Казановы издали выглядит благословенным оазисом в бурной истории, полной войн и мятежей. Легкость передвижения по тогдашнему европейскому пространству создает иллюзию единства, бывшего всегда, а гедонистическое восприятие жизни рождает ощущение всеобщей безмятежности. Сегодня европейскому сообществу очень хочется стать таким же культурным, спокойным и сытым, каким был или кажется мир Казановы.
Венеция в этой утопической картине счастливой Европы занимает особое место. Обычно венецианскую культуру XVIII века воспринимали как бурное предзакатное веселье, как беззаботный маскарад, плавно переходящий в dance macabre. Где-то с конца 80-х годов, с началом повального увлечения венецианской живописью XVIII века, когда по всему миру прошли выставки Каналетто, отношение к Венеции изменилось. Место слов о мираже, медленно исчезающем в морской пучине, заняли рассуждения о золотом веке венецианского разума, чуждом страстей и предрассудков. Именно такой предстала Сиятельная республика на огромной выставке "Триумф Венеции", прошедшей в прошлом году в Лондоне и Вашингтоне. Гений монументального венецианца придает масштаб этой интеллектуальной идиллии.
После того как в ранней юности Тьеполо прославился своими росписями палаццо венецианского нобилитета, на художника посыпались приглашения от всех европейских дворов. От многих из них Тьеполо отказался, но успел поработать для епископа Вюрцбурга, бывшего еще и герцогом Франконии, и для испанского короля, украсив их дворцы огромными фресками, посвященными триумфам различных добродетелей. В невероятных по размерам росписях потолков сплетены различные божества, аллегорические фигуры стран и континентов, исторические персонажи и портреты современников. Сегодня это воспринимается как пышное славословие европейской культуре, как грандиозный финал чарующей итальянской оперы. С той оговоркой, что с финалом спектакля ничто не кончается: еще будут рукоплескания, разъезд публики и артистов, деловитая уборка сцены и театра, новые репетиции и, возможно, новая блестящая премьера.
Политико-культурный успех Тьеполо в конце ХХ века обусловлен несколькими его достоинствами, раньше воспринимавшимися как недостатки. В своем творчестве Тьеполо осознанно вторичен. Ему в голову не приходило, что его манера может хоть в чем-то превзойти великих Тициана, Веронезе и Тинторетто. Он хотел всего лишь быть не менее красочным, красноречивым и занимательным, чем гении прошлого. Любая авангардистская амбиция казалась ему неуместной: искусство в его восприятии было не цепью свершений и переворотов, а единым неразрывным целым, в котором давно умерший Веронезе является художником, говорящим на вполне современном языке.
Полное отсутствие интереса к идее новаторства влечет и равнодушие к понятию стиля. Стиль, больше не связанный с меняющимся художественным языком, превращается в нечто само собой разумеющееся, в простую физическую данность. Собственно, исключается и эклектичность: стиль, оказываясь по-своему жизнеспособным, не становится мертвым кодом, которым можно манипулировать, как кубиками из детской игры, для создания макетов прошлого. Тьеполо не то что бы бесстильный, он существует поверх стиля: его трудно назвать барочным или рокайльным художником, но еще труднее обвинить в эклектизме.
Живопись Тьеполо насквозь цитатна, он с легкостью использует необъятную пластическую культуру Италии от античности до современности как материал для создания собственного языка, совершенно не обременяя себя необходимостью ставить кавычки. Если верить Умберто Эко, цитатность — первый признак интеллектуализма, и в этом смысле Тьеполо необычайно интеллектуален, во всяком случае он безусловно легок в своем парении по пространству культуры. Тьеполовская легкость изначально демократична — разные зрители могут уловить и усвоить предназначенные им интонации. Низкого и высокого, сложного и простого здесь не существует, все настолько тесно переплетено, что вычленить в искусстве Тьеполо массовое и эзотерическое не представляется возможным — оно в одинаковой степени и массовое, и эзотерическое.
С таким же безразличием Тьеполо относится и к национальному, в сущности, не видя разницы между "венецианцем" и "гражданином мира". Венецианец у него скорее качественное определение, не свидетельствующее не только о национальности, но даже и о какой-нибудь этнической принадлежности, что придает искусству Тьеполо ощущение вселенского и мифологического размаха. Это освобождает творения венецианца XVIII века от четких признаков времени и места. Гигантская феерия, созданная его кистью, является тем недостижимым идеалом зрелища, в одно и то же время общедоступного и интеллектуального, созданием которого бредит все искусство конца ХХ столетия.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ