Очевидные утраты, сомнительные и несомненные приобретения

подводят Анна Наринская и Григорий Дашевский

Главным — не соизмеримым по важности ни с чем остальным — событием этого года в поэзии стали смерти поэтов: Михаила Генделева, Всеволода Некрасова, Льва Лосева, Алексея Парщикова, Александра Межирова, Евгения Сабурова, Михаила Поздняева. В этот же ряд в нашем сознании встали имена умерших в этом году Натальи Трауберг, Василия Аксенова и Петра Вайля. Если бы не общая дата смерти, мало что смогло бы объединить эти имена в одной строке: у них были максимально разные поэтики, разные школы, разный круг читателей. И самое главное: они внутренне принадлежали к разным временам — и с их смертью в этом году все эти разные времена одновременно завершились, прервались. Как назвать периоды, границей между которыми стал 2009-й,— это сформулируют потом историки литературы; но что этот год разделил историю современной русской поэзии на "до" и "после" — это ясно уже сейчас.

Недостаточно замеченное, но при этом важное, даже главное событие — выход книги Григория Амелина и Валентины Мордерер, посвященной стихам Хлебникова, Пастернака, Мандельштама,— "Письма о русской поэзии". Работы Амелина и Мордерер вызывают у многих раздражение и даже негодование ("Это не филология!"), но такая реакция — предсказуемая плата за ту последовательность и независимость, с какой Амелин и Мордерер утверждают свое понимание и свой способ чтения.

Они воплощают собой уединенный и независимый тип читателя, такого, каким Пушкин советовал быть поэту: "Ты царь: живи один". Когда такой читатель выступает в роли публичного, а не только для себя толкователя, он переводит стихи с загадочного авторского языка не на общепонятный, а на другой, загадочный. Он не распахивает для всех парадный вход, а пробивает его в новом, не самом заметном месте, и его толкование не будет ни произвольным, ни позерским, оно будет подчиняться твердым правилам — но своим собственным.

Титул самой знаменательной отечественной книги года отходит произведению Александра Терехова "Каменный мост". Этот слишком длинный, бессмысленно запутанный, вычурно написанный, паразитирующий на всеобщем нездоровом интересе к сталинизму, изобилующий отвратительными недопорнографическими сценами и обнаруживающий множество комплексов своего автора роман для многих оказался источником творческой энергии. Рецензии на "Каменный мост" практически неизменно оказывались куда интереснее остального литературно-критического материала, а споры об этом тексте практически так же неизменно возвращали нас в полузабытое время страстных кухонных споров. Терехов, конечно, нажимает на очевидные кнопки протеста — "Сталин", "реальные люди в качестве персонажей" или "сексуальная зависимость" — но именно очевидные темы вызывают самые бурные чувства.

Самое большое разочарование года — "Т" Виктора Пелевина. И в то же время — самое большое очарование. Разочарование, потому что из этой книги становится очевидно, что нашему главному автору почти совсем уже нечего сказать. Что плотность его сцепления с отечественной современностью исчерпывается чтением глянцевых журналов и неглубоким интернет-серфом, а важные для него, вневременные вещи уже множество раз им сказаны, повторены и перелицованы. Очарование, потому что пелевинская интонация, его умение перемешивать самое главное со всякой смешной ерундой, его неожиданная точность определений, а иногда даже междометий — для многих это самое дорогое, что в нынешней нашей литературе имеется.

Интригой года можно считать публикацию романа "Околоноля", подписанного Натаном Дубовицким. Еще до выхода этого произведения в свет появился слух, что его автор — кремлевский идеолог Владислав Сурков, так что для многих главным здесь оказалось изложение в этом тексте политической позиции автора, которая вкратце формулируется в том смысле, что не любить власть — значит не любить жизнь. Хотя культурные воззрения автора представляются куда более интересными. Они у него, во-первых, имеются — и бал там правят Набоков, Борхес и, конечно же, Пелевин, а во-вторых, рассыпая пригоршнями Витгенштейнов, Малларме, Уолтов Уитменов и Алленов Гинсбергов, автор демонстрирует несовременную уверенность в том, что ордена все еще раздаются в большом и непостижимом для посредственностей мире Культуры, что даже трогательно.

Интрига с "Околоноля" завершилась менее захватывающе, чем начиналась: несмотря на то что Владислав Сурков сперва написал на этот опус разгромную рецензию, где, в частности, говорилось, что "книга словно написана на оберточной бумаге, в которую упакован холодный полый ноль", а потом признал свое авторство, интерес к роману быстро утих.

Переводной книгой года можно было бы назвать "Дорогу перемен" Ричарда Йейтса, если бы этот перевод не был так плох. Книга вышла у нас одновременно с премьерой экранизации с Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет в главных ролях и с минимальным отставанием от всплеска популярности и массовыми переизданиями произведений этого замечательного, но забытого американского прозаика у него на родине. Дальше выходило достаточное количество иностранной прозы, чтобы мы жили в комфортном состоянии включенности: "Круг замкнулся" Джонатана Коу, "Биография Шекспира" Питера Акройда, "Тишина" Питера Хега, "Музей невинности" Орхана Памука, "Читать не надо!" Дубравки Угрешич, "Ружья, микробы, сталь" Джареда Даймонда, "Жалость" Тони Моррисон, "Измеряя мир" Даниеля Кельмана. С этим приятным чувством мы и поживаем, несмотря на досадные недоразумения вроде тех, что качество перевода не дает даже приблизительно оценить уровень прозы, а благодаря маркетинговому подходу наших книжных магазинов многие из этих книжек отыскать в них просто невозможно.

Победой года можно назвать "Чертово колесо" Михаила Гиголашвили: длинный роман о тбилисских наркоманах 1980-х, написанный автором в два присеста — с 20-летним перерывом. Это, безусловно, выделяющийся на нынешнем прозаическом фоне текст. В нем в отличие от большинства теперешних романов нам рассказывают о людях — без всяких фокусов, метафор и попыток обобщения.

Другое дело, что практически все герои "Чертова колеса" — люди слабые, запутавшиеся, обреченные, измученные морфием или его отсутствием. Искалеченные прежним советским устройством и приходящим ему на смену дурацким порядком (поэтому их не очень жалко). Или, наоборот, жестокие, даже безжалостные, озверевшие от ощущения защищенности "погонами, местом, оружием, властью" (поэтому за них не радостно). Но какие бы они ни были и какие бы малоприятные, а подчас отвратительные поступки они ни совершали, в каждом из них имеется что-то человеческое.

Все дело в оптике: Гиголашвили видит людей на том самом месте, где очень многие увидят лишь копошащихся насекомых. С наркоманами и бандитами, к наличию у которых богатого внутреннего мира нас во многом уже приучил, например, современный кинематограф (и отчасти тот же Ирвин Уэлш), в этом смысле дело обстоит даже не так сложно. Фокус с коррумпированным, зажравшимся милиционером, способным на подлог и шантаж, куда трудней. Но у автора "Чертова колеса" получается.

Успех года — "Подстрочник" Лилианы Лунгиной. Причем объяснить это явление невозможно никакими рыночными механизмами. В монологе Лунгиной — что телевизионном, что печатном — не было ничего сенсационного, никаких "тайн и загадок истории". Только обычные человеческие лицо и голос, совершенно негероические, но вызывающие абсолютное доверие. Так же вышло и с книгой Максима Осипова "Грех жаловаться": благодаря его очеркам о жизни провинциальной больницы мы словно лично познакомились с самим автором — и потому верим его соображениям вообще о жизни и о людях. Оказалось, что именно это нам нужнее всего — чтобы нашелся человек, не глядящий на жизнь сквозь розовые очки, не прекраснодушный, отвечающий за свои слова прожитой или проживаемой жизнью, и чтобы этот человек нам сказал: или, как Лунгина, что нужно надеяться и верить в то, что даже очень плохие ситуации могут неожиданно обернуться совсем другой стороной и привести к хорошему, или, как Осипов, что все не так страшно, надо не жаловаться, а работать,— то есть чтобы нашелся человек, который бы разрешил нам не отчаиваться.

В этом году завершился самый азартный литературный проект последних лет — история с незаконченной рукописью набоковского романа "Лаура", с 1977 года хранившейся в сейфе швейцарского банка. Действующими лицами в этой истории были сам Набоков, который завещал сжечь карточки с недописанным романом, его сын Дмитрий, который несколько лет дразнил публику таинственными фразами о "самом концентрированном экстракте" набоковского творчества и туманными угрозами выполнить отцовскую волю и сжечь рукопись, и сама публика, которая ахала и охала то в предвкушении загробного шедевра, то в ужасе от того, что этот шедевр вот-вот сгорит. Все эти намеки и угрозы должны были как можно выше взвинтить не только читательский интерес к тексту, но и цену на саму рукопись. Но, прочитав наконец вожделенные 138 карточек, публика, кроме самых преданных поклонников, которым равно дорого любое слово гения, оказалась разочарована; и в итоге Дмитрию на аукционе Christie`s за оцененную в $400-600 тыс. рукопись предложили лишь $280 тыс., и она была снята с торгов. Таким образом, обманув ожидания публики насчет романа, Дмитрий все-таки подарил ей настоящую набоковскую историю — разыграв с ее помощью и с ее прямым участием сюжет о неудачливом авантюристе, который долго обрабатывает простофиль в надежде на финальный приз — и потом этот приз не получает.