В Доме кино состоялась премьера "Последнего поезда", дебютного фильма режиссера, уважительно обозначенного в титрах как Алексей Алексеевич Герман, а проще говоря, Алексея Германа-младшего.
На Германе-младшем уже поспешили поставить клеймо: хороший мальчик, старших уважает, эстетику отца развивает творчески. Ну как же: кино черно-белое, про войну, с грязной фонограммой, необязательными диалогами и изрядной долей натурализма. Вылитый папа. Да и сюжет напоминает "Проверку на дорогах", увиденную "с той стороны". В заиндевелой сумятице немецкого отступления бесконечно долго бредут неведомо куда, шугаясь партизан, два обреченных "оккупанта" — военный почтальон и толстый, добрый, невыносимо несчастный врач.
Между тем сам режиссерский взгляд младшего радикально отличается от взгляда старшего. Ретротрагедии отца можно сравнить с офортами Рембрандта, где в темноте глубокого заднего плана теряются почти невидимые, но давящие самим своим существованием персонажи. Картинка же в "Последнем поезде" напоминает, скорее, линогравюру, четко вырезанную, но глубины лишенную, прикованную к плоскости. Перфекционистско-спонтанный "а-ля отец" эпизод — только один: в ярости врач вырывает револьвер у взявшего его в плен такого же несчастного партизана, с криком "Да ты даже застрелить меня не можешь!" выбрасывает его в сугроб и уходит не оборачиваясь. Все остальное сильное, что есть в фильме, демонстративно выстроено, например финал: доктор умирает, притулившись на снегу под нелепым зонтом, сжимая в руке пальцы агонизирующей русской девушки.
Из невнятной, но грозной многоголосицы, свойственной фильмам отца, сын вырывает один элемент, который раздувает до гиперреалистических масштабов. Сначала заходится в кашле злобный, бритый наголо офицер в брошенном госпитале. Затем приступы кашля овладевают врачом и не оставляют его уже ни на минуту. Беспрерывно кашляют прячущиеся в лесу какие-то невнятные женщины. Кашляют партизаны, добивая раненых немцев. Кашляют немцы, падая под пулями. Не кашляют только мертвые. Экранная трагедия приобретает отчетливые признаки фарса. Закрадывается кощунственная мысль: а не снял ли сын жестокую пародию на эстетику отца? Не может же быть случайным внезапное раздражение врача: "Черт знает что происходит, ни сюжета, ни драматургии". Не о войне же он говорит в самом деле — о фильме, в который занесла его нелегкая.
Иногда лучше кашлять, чем говорить. Режиссеру, кровь которого, в отличие от крови его отца, не отравлена жестокой персональной исторической памятью, при всем желании не написать убедительные диалоги "фрицев". Воспоминания доктора о Первой мировой литературны и необязательны. Потому что в самом строе изображения нет ни Великой Отечественной, ни оккупантов, ни партизан. А есть только кружащая поземка, черные тела на белом снегу, запредельная усталость живых мертвецов, по инерции куда-то бредущих. Есть война всех против всех, настолько абсурдная и настолько абстрактная, что не нуждается ни в какой привязке к конкретным историческим обстоятельствам. Ближайшие родственники "Последнего поезда" — "В ожидании Годо", опусы некрореалистов и, прежде всего, "Стыд" Ингмара Бергмана. И если взглянуть на "Последний поезд" именно как на жестокий бурлеск, станет ясно, что фильм лучше, чем кажется. И исчезнет необходимость искать несуществующий ответ на вопрос, какого черта молодой российский режиссер вообще взялся за фильм о страданиях оккупантов.
МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ