В Большом зале Санкт-Петербургской филармонии с сольным концертом выступил британский пианист Фредди Кемпф, получивший всероссийскую известность после выступления на XI Международном конкурсе имени Чайковского. ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ с сожалением убедился в том, что сегодня отечественная публика может любить своего фаворита лишь за прошлые заслуги.
В 1998 году Фредди Кемпф взял на конкурсе имени Чайковского бронзу только потому, что первые места на пьедестале почета были изначально зарезервированы для двух не самых даровитых, но весьма влиятельных пианистов-москвичей. Господин Кемпф выиграл тогда не де-юре, но де-факто, поразив и профессионалов, и любителей мудрым благородством лирики и утонченной пылкостью романтизма высшей пробы. С тех пор музыкант неоднократно и с разным успехом гастролировал в России, но перебить постконкурсное послевкусие ему до сих пор не удавалось. Хотя на предыдущем сольном концерте в Петербурге господин Кемпф был близок к тому, чтобы развенчать собственный миф — два года назад на сцене Малого филармонического зала он предстал растерянным, дезориентированным и потерявшим былой апломб. Нынешнего рецитала ожидали со страхом и трепетом: британский любимец русской публики должен был либо подтвердить, либо опровергнуть худшие опасения. Более чем репрезентативная программа концерта позволяла музыканту проявить себя если не в классицистском (две разнокалиберные сонаты Людвига ван Бетховена), так в романтическом (три больших полонеза Фредерика Шопена) репертуаре.
Господин Кемпф проиграл на обоих полях. Его исполнение бетховенских сонат напоминало игру ребенка, не понимающего истинного функционального назначения предметов с отцовского стола и развлекающего себя и окружающих забавами с ними. Риторическая строгость "Патетической" скрылась за бесчисленным количеством рюшей, оборок и фижм. Детали поглотили целое, Бетховена разменяли на мелочь: господин Кемпф не мыслит процессуально, ему не интересно смотреть вперед и следить за развитием интонационной фабулы. Внимание пианиста направлено на решение локальных проблем — скажем, какими еще тембровыми трюизмами расцветить бетховенские пассажи. Звуковая материя из-под его рук выходит рваной и пестрой: в эпизодах "Вальдштейн-сонаты", в которых Михаил Плетнев заставлял вибрировать Вселенную, у господина Кемпфа звучал в лучшем случае птичий гомон.
Во втором отделении публика Большого зала вынуждена была распрощаться с ушедшим в неизвестном направлении и не вернувшимся романтиком. Шопен господина Кемпфа жеманничает и, как сказал бы Достоевский, лимонничает, но из полонезов начисто улетучились разом широкое дыхание, аристократическое величие парадного танца и его чопорный блеск. Взамен этих родовых свойств жанра пианист предъявил лишь родственную юношеской гиперактивности суетливость: все лирические темы господин Кемпф последовательно травестировал, делая угловато-хрупкими и отказывая в кантиленной мягкости. На бис господин Кемпф исполнил финальную сцену из "Тристана и Изольды" Рихарда Вагнера в транскрипции Ференца Листа — словно в попытке компенсировать пугающий дефицит лирики в основной программе концерта. Результата пианист добился прямо противоположного: величайшая любовная сцена мировой музыкальной литературы прозвучала так, как будто была исполнена мало что смыслящим в сильных чувствах и боящимся обжечься о пламя страсти ребенком. Период творческого возмужания тридцатитрехлетний Фредди Кемпф уже прошел, до кризиса среднего возраста ему еще далеко, сегодня он словно бы застыл в безвременье — время почти скрыло былые успехи, а новых горизонтов пока не разглядеть.