Притеснение по деловому признаку

100 лет назад, в 1910 году, в частную авиашколу в Гатчине приняли первую женщину-курсанта Лидию Звереву, ставшую первой летчицей Российской империи. Это событие стало важной вехой на пути освоения русскими женщинами мужских профессий, где каждый шаг давался с огромным трудом. Так, первой женщине-живописцу Софье Сухово-Кобылиной для окончания курса Академии художеств пришлось потратить много не только сил, но и средств на поддержку безденежных коллег-мужчин. Первая женщина-ученый Софья Ковалевская так и не получила профессорской кафедры в России. А успеху первой женщины-издателя Анны Достоевской способствовала не столько известность мужа, сколько твердость в отношениях с деловыми партнерами.

Светлана Кузнецова

Достойные наследницы

Со времен княгини Ольги, которая первой на Руси занялась чисто мужским делом — начала править своими землями, русским женщинам приходилось доказывать свое право управлять тем, что оставили им ушедшие в мир иной мужья,— пусть и временно, до взросления сыновей. Вдова легендарного князя Игоря показала всем, что не только чтит закон, требовавший отомстить древлянам за смерть мужа, но и сделала это с изобретательностью, жестокостью и решительностью, которыми в те суровые века обладал далеко не каждый мужчина.

Обычно историю ее мести принято рассказывать в кратком виде. Но событие это заслуживает того, чтобы вспомнить его подробности. Вероятно, к скорым и крайне жестким мерам княгиню подтолкнули сами древляне, приславшие к вдове своих послов со словами: "Послала нас Древлянская земля сказать тебе: мужа твоего мы убили, потому что он грабил нас, как волк, а наши князья добры, распасли Древлянскую землю, чтобы тебе пойти замуж за нашего князя Мала?" Княгиня оказала послам большую честь — приказала на следующий день принести их к своему терему на руках в той ладье, на которой они прибыли в Киев. Вслед за чем послов на теремном дворе закопали вместе с ладьей. Затем Ольга потребовала от древлян новых послов, только самых знатных, и сожгла их в бане. А затем пошла с малой дружиной в древлянские земли, объявив недругам, что их посланцы едут следом, и устроила тризну на могиле мужа, после которой ее воины перебили около пяти тысяч пьяных древлян.

В следующем году княгиня Ольга отправилась на древлян в настоящий набег и захватила все их земли и города, кроме Искоростеня, где убили князя Игоря. Его жители обоснованно опасались особо тяжкой кары от княгини. "Повесть временных лет" так описывает последующие события:

"И стояла Ольга все лето и не могла взять города... Сказала же им Ольга, что-де "я уже мстила за обиду своего мужа, когда приходили вы к Киеву, и во второй раз, а в третий — когда устроила тризну по своем муже. Больше уже не хочу мстить,— хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь". Древляне же спросили: "Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мед и меха". Она же сказала: "Нет у вас теперь ни меду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас этой малости". Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: "Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти,— идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город". Древляне же с радостью вошли в город и поведали обо всем людям, и обрадовались люди в городе. Ольга же, раздав воинам — кому по голубю, кому по воробью, приказала привязывать каждому голубю и воробью трут, завертывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждому. И, когда стало смеркаться, приказала Ольга своим воинам пустить голубей и воробьев. Голуби же и воробьи полетели в свои гнезда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи, и так загорелись — где голубятни, где клети, где сараи и сеновалы, и не было двора, где бы не горело, и нельзя было гасить, так как сразу загорелись все дворы. И побежали люди из города, и приказала Ольга воинам своим хватать их. А как взяла город и сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а прочих людей убила, а иных отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань".

Слава о твердости и решительности княгини распространилась по всей Руси, что помогло ей спокойно править подвластными землями и провести налоговую реформу. "Отправилась Ольга к Новгороду,— свидетельствовал летописец,— и установила по Мсте погосты и дани и по Луге — оброки и дани, и ловища ее сохранились по всей земле, и есть свидетельства о ней, и места ее и погосты, а сани ее стоят в Пскове и поныне, и по Днепру есть места ее для ловли птиц, и по Десне, и сохранилось село ее Ольжичи до сих пор. И так, установив все, возвратилась к сыну своему в Киев, и там пребывала с ним в любви".

Однако, конечно, на Руси после этого не установился матриархат, и ни о какой свободе в выборе занятий для женщин речи не шло еще более чем тысячелетие. И даже другие русские княгини, а затем царицы правили своими подданными и землями вместо малолетних сыновей не вполне легально и вполне временно. Дочь царя Алексея Михайловича Романова царевна Софья попыталась было сделать властные прерогативы легальными, объявив себя правительницей при посаженных одновременно на престол братьях — больном и слабоумном Иоанне и малолетнем Петре. Однако ее правление окончилось, как только Петр Алексеевич окреп и сумел оказать ей достойное сопротивление.

Все последующие русские царицы и императрицы, начиная с вдовы Петра Великого Екатерины I, получали власть только по наследству или свергнув предыдущего правителя. То же правило распространялось и на право управления собственностью: женщина превращалась во владельца торгового дела или мануфактуры исключительно по наследству.

Не всегда, правда, женщинам удавалось справиться с унаследованным производством. Так, вдова М. В. Ломоносова, получив в 1765 году в наследство основанный им стекольный завод под Ораниенбаумом, промучившись три года, предпочла просто закрыть его. И примеры подобного рода лишь укрепляли сановников в мысли, что женщинам не следует доверять управление не только крупными капиталами или мануфактурами, но даже малыми ремесленными мастерскими. Возможно, поэтому вдове, унаследовавшей мастерскую, было законодательно запрещено нанимать новых работников, ведь необоснованное расширение производства могло привести к разорению и мастерской, и семьи ее покойного владельца. Законы империи подталкивали вдов, владеющих промышленной собственностью, к новому замужеству, чтобы управление вновь перешло к мужчине.

В результате женщин, владевших фабриками и мануфактурами в самых промышленно развитых частях империи, можно было пересчитать по пальцам.

""Ведомость о мануфактурах в России за 1813 и 1814 годы",— писала историк Г. Н. Ульянова,— содержит сведения об 11 фабриках, в том числе 7 текстильных. Этими предприятиями владели 9 женщин, из которых 7 продолжали дело после смерти мужа-купца, 1 — дочь после смерти отца-купца и 1 владелица числилась мещанкой. Две купчихи унаследовали от мужей по два предприятия. Анна Куманина получила суконную фабрику, где работало 26 вольнонаемных рабочих (фабрика занимала 3 место по объему производства в Москве, изготавливая 74 тыс. аршин тонкого сукна) и красильную фабрику (количество рабочих неизвестно). Анна Фомина получила фабрику по производству шелковых платков (18 вольнонаемных рабочих) и фабрику по производству хлопчатобумажной ткани-нанки (количество рабочих неизвестно)".

С годами их количество увеличивалось. Но в 1835 году в Москве лишь 35 особ женского пола владели тем же числом предприятий. А к концу XIX века, в 1890 году, 54 предпринимательницы имели 56 фабрик, заводов и мануфактур. В таких условиях никакой речи о равных правах и возможностях для мужчин и женщин--владельцев даже не заходило.

Одинокие воительницы

Не лучше обстояло дело и с другими профессиями. Женщинам простого звания охотно предоставляли любую тяжелую и неквалифицированную работу. Нередко обедневших и обездоленных представительниц неподатных сословий, включая дворянок, у которых не находилось достойного защитника и покровителя, отправляли на работы на фабрики, где они оставались до самой смерти. Из "чистых" профессий женщинам оставались лишь места гувернанток, домашних учительниц да работа в модных мастерских, которая, кстати, в XVIII-XIX веках отнюдь не считалась в обществе почтенной или даже приличной.

А уж о занятиях чисто мужских и вовсе говорить не приходилось. К примеру, императрицы Елизавета Петровна и Екатерина II любили щеголять в офицерских мундирах. Временами в военной форме появлялись и другие представительницы царской семьи, но это вовсе не означало, что женщины служили в армии. Единственная женщина-офицер Н. А. Дурова стала исключением, ставшим лишь подтверждением этого правила. В 1806 году она, переодевшись казаком, бежала из дома, прибилась к казачьему полку, а затем поступила в Конно-польский уланский полк, с которым храбро воевала во время заграничной кампании. Выдало ее письмо отцу, написанное перед сражением, в котором она просила родителя простить причиненную семье боль, которая, может быть, усилится после ее смерти в бою. Письмо ее живший в столице дядя показал знакомому генералу, и вскоре слух о кавалерист-девице дошел до императора Александра I. Ее лишили оружия и свободы передвижения и отправили с сопровождающими в Санкт-Петербург.

В своих мемуарах Дурова подробно описала трогательную встречу с Александром I: "Расспросив подробно обо всем, что было причиною вступления моего в службу, государь много хвалил мою неустрашимость, говорил, что это первый пример в России; что все мои начальники отозвались обо мне с великими похвалами, называя храбрость мою беспримерною; что ему очень приятно этому верить и что он желает сообразно этому наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав... Государь не имел времени кончить; при слове: возвратить в дом! я вскрикнула от ужаса и в ту же минуту упала к ногам государя: "Не отсылайте меня домой, ваше величество! — говорила я голосом отчаяния,— не отсылайте! я умру там! непременно умру! Не заставьте меня сожалеть, что не нашлось ни одной пули для меня в эту кампанию! Не отнимайте у меня жизни, государь! я добровольно хотела ею пожертвовать для вас!.." Говоря это, я обнимала колени государевы и плакала. Государь был тронут; он поднял меня и спросил изменившимся голосом: "Чего же вы хотите?" — "Быть воином! носить мундир, оружие! Это единственная награда, которую вы можете дать мне, государь! другой нет для меня! Я родилась в лагере! трубный звук был колыбельной песнею для меня! Со дня рождения люблю я военное звание; с десяти лет обдумывала средства вступить в него; в шестнадцать достигла цели своей — одна, без всякой помощи! На славном посте своем поддерживалась одним только своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все согласно признали, что я достойно носила оружие! а теперь, ваше величество, хотите отослать меня домой! Если б я предвидела такой конец, то ничто не помешало б мне найти славную смерть в рядах воинов ваших!" Я говорила это, сложа руки, как пред образом, и смотря на государя глазами, полными слез. Государь слушал меня и тщетно старался скрыть, сколько был он растроган. Когда я перестала говорить, государь минуты две оставался как будто в нерешимости; наконец лицо его осветилось. "Если вы полагаете,— сказал император,— что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее!"".

Кавалерист-девица вряд ли не предполагала, что Александром, благословившим ее на службу в армии и давшего ей мужское имя и фамилию и чин корнета, движут вполне прозаические чувства. Перед неотвратимо наступающей новой войной с Наполеоном, для которой он собирал все возможные силы и средства, женщина, рвущаяся в бой, служила укоризной для всех дворян, предпочитавших отсиживаться дома. Но как только война 1812-1814 годов завершилась и надобность в кавалерист-девице отпала, к ней потерял интерес и император, и вслед за ним все светское общество. Так что ей осталось жить исключительно воспоминаниями о боевом прошлом, ходить в мужском платье и доживать свой век в одиночестве и бедности.

Немногим более счастливой оказалась судьба первой русской официально признанной художницы С. В. Сухово-Кобылиной, сестры известного драматурга. Успех достался ей большой тратой сил и средств. Ее способности увидел и оценил художник-пейзажист академик Императорской Академии художеств Е. Е. Мейер. Но остальные академики видели в ней главным образом наследницу знатного и богатого рода, способную своими средствами поддерживать талантливых, но бедных коллег-художников. И не исключено, что именно за этот дар приняли Сухово-Кобылину в 1847 году в Академию художеств. А Мейер на протяжении нескольких лет ее учебы не уставал подчеркивать, что она исполняет взятые на себя спонсорские обязательства. В 1851 году он писал конференц-секретарю академии В. И. Григоровичу, что отправил в Петербург картину Сухово-Кобылиной, и просил поверить, что "она писана совершенно ею одною". А также добавлял:

"Я от души жалею, что она не имеет чести быть лично с Вами знакома; тогда и Вы бы сами убедились, что подобную девицу следует поощрить. Она богата, знатна и бросила все для живописи... Любовь ее к искусству неимоверна, и ей я единственно обязан, что как художник имею еще будущность, которая раскрылась передо мною со всеми надеждами на успехи и удачу... Нельзя не помочь моему благому намерению и не поощрить девушку, которая трудится не ради славы, а из любви к прекрасному и деньги которой уходят все на помощь художникам и на собственные успехи".

В число выдающихся русских художников Сухово-Кобылина так и не вошла, но вполне заслуженно считалась серьезным профессионалом, пользовавшимся успехом у публики. Во всяком случае в ходе ее посмертной выставки, состоявшейся в 1868 году, все 174 экспонировавшиеся картины были приобретены ценителями живописи.

Не просто складывалась и судьба первой русской женщины-ученого С. В. Ковалевской. На своем пути к считавшейся совершенно мужской профессии она встретила то же препятствие, что и все остальные женщины Российской империи. Поступление женщин в высшие учебные заведения категорически воспрещалось, так что оставался единственный выход — учеба в университете за границей. Однако законы запрещали выдавать заграничные паспорта девицам без разрешения родителей, а женщинам — без согласия мужа. Отец же Софьи генерал Корвин-Круковский подвергать дочь такой опасности, как высшее образование, не собирался.

Так что девушке пришлось использовать тот же метод, что помог выехать за рубеж многим представительницам русской интеллигенции второй половины XIX века,— фиктивный брак. Ничего не подозревавший отец легко отдал руку дочери молодому ученому В. О. Ковалевскому. А тот, в свою очередь, не подозревал, что влюбится в свою фиктивную жену. Они вместе уехали за границу, и пока Ковалевская готовилась к поступлению в университет, а затем училась, муж трогательно заботился о ней. А ее эмансипированные подруги требовали, чтобы отношения Ковалевских из фиктивных не перерастали в нечто большее. В результате Ковалевскому даже пришлось переехать на другую квартиру, а затем и вовсе в другой город. Историк русского женского движения Э. А. Павлюченко писала:

"Начались поездки из города в город, мучительные встречи, выяснение отношений. С осени 1871 г. все чаще слышались жалобы Владимира Онуфриевича на ложность положения, созданного фиктивным браком. Это же тяготило и жену. Наконец в 1874 г., после их возвращения на родину, фиктивный брак стал фактическим. В 1878 г. у Ковалевских родилась дочь... В столице Ковалевские вращаются в избранном кругу: Менделеев, Сеченов, Бутлеров, Чебышев — цвет российской науки, выдающиеся писатели Тургенев и Достоевский... Но это неофициальная, общественная сторона. С официальной стороны все выглядело иначе — первая ученая женщина, доктор математики не могла получить на родине достойного места. Весной 1881 г. она уехала с трехлетней дочерью в Берлин, чтобы продолжить занятия математикой, а в 1883 г. Стокгольмский университет (не Петербургский и не Московский!) предложил ей профессорскую кафедру. Однако С. В. Ковалевская хотела вернуться в Россию. За нее хлопотали, и в 1889 г. был получен чрезвычайно вежливый, но твердый отказ: "Так как доступ на кафедры в наших университетах совсем закрыт для женщин, каковы бы ни были их способности и познания, то для госпожи Ковалевской в нашем отечестве нет места, столь же почетного и хорошо оплачиваемого, как то, которое она занимает в Стокгольме. Место преподавателя математики на Высших женских курсах гораздо ниже университетской кафедры; в других же наших учебных заведениях, где женщины могут быть учителями, преподавание математики ограничивается одними элементарными частями". Правда, научная общественность взяла реванш, избрав Ковалевскую членом-корреспондентом Академии наук — случай беспрецедентный в те времена не только для России, но и для мировой практики. "Я очень счастлив видеть исполненным одно из моих самых пламенных и обоснованных желаний",— писал Софье Васильевне академик П. Л. Чебышев".

На этом фоне научная общественность не обратила большого внимания на то, что муж Ковалевской, к тому времени по большей части занимавшийся коммерческими делами, запутался и в отношениях с женой, и в отношениях с партнерами и кредиторами — и покончил с собой. Да и конец ее собственной жизни тоже трудно назвать счастливым. В чужом ей Стокгольме она пыталась найти счастье и занятие помимо науки и даже начала писать пьесы. А в 1891 году на пути из Берлина в Стокгольм узнала, что в Дании началась эпидемия оспы, и решила изменить маршрут. Никакого подходящего транспорта, кроме открытого экипажа, не оказалось, Ковалевская простудилась, началось воспаление легких, и она, как писали ее биографы, умерла в шведской столице в полном одиночестве, не имея рядом ни одного близкого человека.

Удачливые предпринимательницы

Счастливым исключением в длинной череде историй о тяжелой борьбе женщин за освоение мужских профессий оказалась жена Ф. М. Достоевского Анна Григорьевна. Она первой в России стала женщиной--издателем и распространителем книг. Естественно, книг мужа.

"Одною из наших надежд на поправление денежных обстоятельств (пожалуй, главною),— вспоминала она,— была возможность продать право издания отдельной книгой романа "Идиот", а затем романа "Бесы". Живя за границей, трудно было устроить такую продажу; не легче стало и тогда, когда мы вернулись в Россию и получили возможность лично сговариваться с издателями. К кому из них мы ни обращались, нам предлагали очень невыгодную цену, так, за право издания отдельной книгой романа "Вечный муж" (в 2000 экземпляров) книгопродавец А. Ф. Базунов уплатил нам сто пятьдесят рублей, за право издать роман "Бесы" предлагали всего пятьсот рублей, да еще с уплатою по частям в течение двух лет".

На такие рабские условия известный писатель и не менее известный должник согласиться не мог. А его жена нашла выход из ситуации: "Федор Михайлович еще в юности мечтал о том, чтобы самому издавать свои произведения, и писал об этом брату, говорил мне об этом и живя за границей. Меня тоже очень заинтересовала эта идея, и я мало-помалу старалась узнать все условия издательства и распространения книг. Заказывая визитные карточки для мужа, я разговорилась с владельцем типографии и спросила, на каких условиях издаются книги. Он объяснил, что большая часть книг издается на наличные, но что если у автора имеется значительное литературное имя и книги его раскупаются, то каждая типография с охотою даст полугодовой кредит с тем, что если через полгода деньги не будут уплачены, то на неуплаченную сумму будет взиматься известный процент. На таких же условиях кредита можно получить и бумагу для издания. Он же мне сообщил и приблизительную стоимость предполагаемого мною издания, то есть стоимость бумаги, типографской и брошюровочной работ. Согласно его расчету, издание романа "Бесы" в количестве 3500 экз. могло обойтись около четырех тысяч рублей. Назначить за три тома, напечатанных крупным, изящным шрифтом на белой атласистой бумаге, типографщик советовал не менее трех рублей пятидесяти копеек. Из общей суммы 12 250 руб., вырученной за все экземпляры, следовало уступить в пользу книгопродавцов около тридцати процентов, но и в этом случае, считая прочие расходы, при успешной продаже романа, в нашу пользу очищалась значительная сумма".

А. Г. Достоевская провела самое настоящее исследование рынка: "Желая издать роман "Бесы", я пыталась спрашивать в книжных магазинах, какую они имеют уступку, но получала неопределенные ответы: что уступка зависит от книги, уступают сорок-пятьдесят процентов и даже больше. Как-то раз, покупая для мужа книгу ценою в три рубля, я, для проверки, попросила уступить ее за два под предлогом, что они сами получают пятьдесят процентов, и, следовательно, книга им стоит полтора. Приказчик был возмущен моим предложением и объявил, что сами они получают двадцать, двадцать пять и на немногие книги тридцать процентов, да еще при условии, если купят большое количество. Из подобных расспросов для меня выяснилось, какой процент и при каком количестве экземпляров следует уступать книгопродавцам".

Жена писателя привезла изданные экземпляры романа домой и упорно торговалась с каждым покупателем, являвшимся к ним после публикации объявления. Дело оказалось не слишком приятным, но, натолкнувшись на ее твердость, даже самые пройдошливые книготорговцы начали платить Достоевским наличными. А общий итог оказался более чем благоприятным:

"Наша издательская деятельность началась блистательно, и три тысячи экземпляров были распроданы до окончания года. Продажа остальных пятисот экземпляров затянулась на дальнейшие два-три года. В результате, за вычетом книгопродавческой уступки и за уплатою всех расходов, очистилось в нашу пользу более четырех тысяч, что и дало нам возможность уплатить некоторые тревожившие нас долги".

Судьба первой русской летчицы Л. В. Зверевой на первых порах складывалась вполне обычно. Она родилась в семье генерала В. Лебедева, который с детства привил дочери любовь к небу, когда брал ее в полеты на воздушном шаре. Однако вряд ли тогда кто-либо мог предположить, что Лидочка сможет стать профессиональным воздухоплавателем. Семнадцати лет она вышла замуж и была вполне счастлива в браке. Вот только два года спустя муж умер от тривиального аппендицита, и юной вдове пришлось начинать жизнь заново.

Вскоре, весной 1910 года, в Петербурге состоялись первые показательные полеты аэропланов, одним из пилотов которых была французская авиатрисса, как их тогда называли, баронесса Раймонда де Ларош. Звереву захватило это новое дело, и она в числе первых записалась на курс обучения авиаторов в открытую в том же году школу "Гамаюн" в Гатчине. Сколько раз она могла погибнуть во время обучения и вскоре после него, не поддается описанию. На примитивных аэропланах глох мотор, малейший порыв ветра переворачивал их или разбивал вдребезги о землю или препятствия. Дело дошло до того, что во время турне по стране, когда авиаторы выполняли для провинциальной публики коммерческие полеты с ипподромов, коллеги-мужчины не давали Зверевой летать, и она, обидевшись, уехала Петербург. Однако в целом ее жизнь протекала удачно. Летчица вышла замуж за своего инструктора В. В. Слюсаренко, и молодая пара перебралась в Ригу, где они открыли авиашколу и маленькие мастерские, превратившиеся в авиазавод.

Дела шли блестяще до тех пор, пока не началась Первая мировая война и немцы не подошли к Риге. Завод пришлось эвакуировать в Петроград, но на новом месте производство долго не удавалось наладить. Вслед за финансовыми проблемами появились продовольственные. В 1916 году Лидия умерла от тифа.

Удивительно, но подобная судьба ожидала и многих других русских женщин, боровшихся за профессиональное и всеобщее равенство в правах с мужчинами. Они всеми правдами и неправдами добивались открытия высших женских учебных заведений, становились первыми врачами, первыми фармацевтами или преподавателями женских курсов. Но после успехов начинались финансовые проблемы, наступала нищета и следовавшие за ней болезни и смерть. Наверное, все силы уходили на прорыв, и их уже не хватало на долгую счастливую жизнь...