Выбор Лизы Биргер

Крепость сомнения

Антон Уткин

М.: АСТ, 2010

Антон Уткин — историк, писатель, режиссер-документалист. Он дебютировал в 1990-е романами "Хоровод" (1996, премия "Ясная Поляна" за выдающееся дебютное произведение) и "Самоучки" (1998), в нулевых выпустил сборник "Приближение к Тендре" и на время затих. "Крепость сомнения" — итог почти десятилетнего молчания. Это роман об истории. История вообще сегодня становится даже не темой, а главным героем романа. И не только в России, где лучшим романом 2009 года стал исторический плутовской роман Юзефовича "Журавли и карлики", но и, например, в Англии, где "Букера" за 2009 год получил роман о советнике Генриха VIII Томасе Кромвеле.

У романа нет одного героя, их много, и действие его разнесено между 1917 годом и концом 1990-х. Все действующие лица озабочены поисками собственной роли в истории. От героя из 1917 года, понимающего историю как "мистическую загадку, которую, однако же, по силам разгадать человеку", до нашего современника, уверенного, что "тайна настоящего лежит в прошлом" и неустанно ее разыскивающего. Но при этом все они нормальные. Обыкновенные люди, работающие, выпивающие с друзьями, влюбляющиеся и расстающиеся и только тайно объединенные своим поиском. И в итоге получается, что именно поиск придает смысл повседневной жизни, посиделкам в дорогих кафе, выездам на дачу с шашлыками. Были ли все страдания прошлого, "муки Аввакума, нерчинские зимы декабристов, необходимы только для того, чтобы какой-нибудь Акакий Расторгуев, ничего не знающий и не желающий знать ни о тех, ни о других, кушал лобстеров под аккомпанемент квартета выпускников консерватории" — вот вопрос. А ответ получается в том, что человек живет в истории до тех пор, пока он ее помнит.

Фантики

Александр Генис

М.: АСТ; Астрель; Corpus, 2010

Основное достоинство любых эссе Александра Гениса в их приятной необязательности. Словно хороший учитель в школе, он своей первой задачей ставит неповторение учебника. Настоящий и лучший способ передачи знания — это анекдот. Развлекательный, но и познавательный, как статья в журнале New Yorker. Собственно говоря, и сборник эссе о знаковых русских картинах "Фантики" составлен из статей, написанных для журнала. Поэтому читать его можно хоть поперек, а интонация напоминает разговор в приятной компании, когда градус уже превысил ноль, но еще не приближается к сотне.

Скроены "фантики" практически одинаково. Сначала — веселый рассказ о чем-нибудь личном. Так, разговор о "Девятом вале" Генис начинает с воспоминаний, как учился плавать в Рижском заливе, а о саврасовских грачах — с поездки в Дели. Потом о том, что на самом деле нарисовано. У Айвазовского — штиль, а не шторм, а в "Трех богатырях" Васнецова главное — кони, а не богатыри. В "Охотниках" Перова "изображен путь от живой природы к мертвой, который благодаря охотникам проделал зритель: было болото, будет ужин". Последним широким жестом Генис вписывает увиденное в миф. Например, в "Последнем дне Помпеи" Брюллова не было ничего народного — "как в Петербурге". Зато в нем можно увидеть "ритуальное, как в "Маугли", обращение к Западу: "Мы и ты — одной крови",— говорил Брюллов, протягивая свой холст, словно билет на "Титаник"". А в "Бурлаках на Волге" Репина изображен труд, который, "освобождая от лишнего и сложного, обнажает человека до жил, костей и нерастворимого экзистенциального остатка". Экзистенциальный остаток становится у Гениса приростом: завораживают уже не сами картины, поворачивающиеся к зрителю той или иной стороной русской истории и искусства, а то, сколько всего и с какой восхитительной легкостью можно вокруг них нагородить.