«По грязи, но доползем»

Возможно, главным драматическим конфликтом во власти времен перестройки было противостояние второго лица в ЦК КПСС Егора Лигачева и главного партийного реформатора Александра Яковлева. Оба они — герои готовящихся к печати мемуаров тогдашнего главного редактора "Огонька" Виталия Коротича. Несколько отрывков об этих самых заметных людях горбачевского окружения мы публикуем.

Виталий Коротич

Егор Лигачев

...Майским утром 1986 года мне сообщили, что назавтра в 11 утра я должен быть на приеме у второго секретаря ЦК КПСС, ведущего кадровые вопросы, Егора Кузьмича Лигачева. Как второй секретарь, он дублировал все вопросы управления страной, имея право подменять Горбачева. А кадровые вопросы вел сам, без дублеров.

Я не очень рвался в "Огонек" и уже сказал об этом Александру Николаевичу Яковлеву, который начинал переговоры со мной... Но ситуация стала почти тупиковой после того, как я был вызван к Лигачеву, а перед этим поговорил с Владимиром Ивашко, тогдашним секретарем украинского ЦК, тем самым, что в 1990 году ненадолго сменит Горбачева в руководстве всей КПСС. "Это приказ партии,— торжественно изрек Ивашко.— Даже если вы сейчас убедите меня, что больны, я лично, в "скорой помощи", отвезу вас на Старую площадь Москвы, в здание ЦК КПСС".

В 9 утра мой поезд прикатил на Киевский вокзал, а в 11 я стоял в кабинете у Лигачева. Это был пресловутый верхний этаж первого подъезда ЦК, где располагались два кабинета, Горбачева и Лигачева, а также залы для главных заседаний и кельи помощников.

Разговор с Лигачевым был краток. Егор Кузьмич, как всегда, был предельно определенен и говорил понятными фразами. Он предложил мне перестать ломаться, велел ясно сказать, что мне нужно для полноценной работы в Москве. Моя кандидатура, сказал он, уже обсуждена... Он был из тех людей, с которыми полагается не рассуждать, а слушать.

Он буквально за руку подтянул меня к боковой двери своего кабинета и распахнул ее. Я ступил в соседнее помещение, где все лица были странно знакомыми, будто стоял я на Красной площади в день государственного праздника и глядел на ГУМ, увешанный портретами. Тогда такое одномоментное скопление вождей меня еще впечатляло.

Лигачев подошел к центральному креслу во главе стола и, не приглашая меня сесть, сказал: "Вот хочу вам, товарищи, представить Коротича. Вы его должны знать. Есть предложение, согласованное с Михаилом Сергеевичем, назначить его главным редактором журнала "Огонек"". Все молчали, лишь кто-то, Зайков, кажется, сказал, что почему бы и нет, человек известный.

Лигачев добавил, что из Ленинграда и с Украины забирать людей в Москву трудно, но вот взяли Зайкова из Ленинграда и ничего не случилось. А теперь вот берем Коротича из Киева и тоже ничего, переживут. "Нет возражений?"-- еще раз спросил он. Все молчали.

"Вы свободны",— сказал мне Лигачев, и я вышел вон.

***

Сразу же скажу, что позже, когда братья-либералы грызли Лигачева со всех сторон, у меня ни разу не возникло желания пнуть его. Я солидарен с одним из уважаемых в "Огоньке" писателей, Сергеем Довлатовым, который говорил: "После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов". Ничего не поделаешь: всю свою карьеру Лигачев не был прост и был нужен сразу многим. Чиновникам — как надежда, Горбачеву — как громоотвод. Он был одной из опорных колонн системы, власть воспитала его старательнее других. В нем было много веры, но мир его был разукрашен узорчиками из догм. Он переживал за уничтожение русской старины и показывал мне у себя на письменном столе, как складывается стена из бревен в традиционной сибирской церкви — брал карандаши и клал их один на другой. Для участия в заговорах Лигачев был простоват, слишком порядочен и самоуверен. Этакий красный мамонт, вышедший из вырубленной тайги. Его коммунизм был где-то посередине между русским монастырем и коммунистическим субботником. Он готов был завершить очередной пленум ЦК крестным ходом, но при этом свято верил в колхозы, в Маркса с Лениным. От этой своей путаной веры Лигачев не отступал никогда.

***

Вначале он был внимателен к "Огоньку". Усмотрев в моих колебаниях нечто, по его мнению, неокончательное, Лигачев командировал меня на месяц в Китай, а когда я вернулся оттуда и без восторга рассказал Егору Кузьмичу о дальневосточных чудесах казарменного социализма, об унижении и совершенно троцкистском грабеже дорогих его сердцу крестьян, о репрессиях, насильственном единомыслии, он почти что обиделся на меня. Лигачева интересовали только единомышленники, и дело он хотел иметь только с ними. Вдруг пошла полоса награждений деятелей культуры откровенно примитивного, квасного разлива, и они подчеркнуто кланялись Лигачеву, принимая награды. Один из более одаренных писателей этого круга, Валентин Распутин, даже выступил в союзном парламенте, сказав, что люди, которые целятся в Лигачева, замахиваются на Россию.

Позже я много раз вспоминал, как Егор Кузьмич похвалил меня за то, что я никогда не создавал собственной мафии. Но одна из мощнейших политических мафий постепенно сложилась именно вокруг него. Это смахивало на первобытное сообщество, чеченский тейп или африканское племенное братство — ученые зовут это трайбализмом. Окружали Лигачева люди картинно русские, разве что не в поддевках и смазных сапогах; эта публика любила громко рассуждать о Сибири, особом русском пути и о том, как важно не поддаваться на западные уловки. Запад для лигачевцев существовал как нечто монолитное и немыслимо вредное, норовящее вторгнуться в наивную русскую душу и растерзать ее на клочки. Еще по Киеву, в украинском варианте, мне была знакома эта гремучая смесь провинциализма с ура-патриотической риторикой, смысловая каша, где одно подменялось другим.

***

Для Гумилева предисловие было заказано Владимиру Карпову, ветерану-разведчику, Герою Советского Союза, только что произведенному в председатели правления Союза писателей. Он написал все, что требовалось; мы одновременно выпустили большую подборку Гумилева в номере и его же сборник в библиотечке "Огонька". Бог не выдал, цензура не съела. Но сразу после этого меня пригласил на прием Егор Лигачев, и я чуть поумерил свое ликование.

Егор Кузьмич долго расспрашивал, как пришла в голову идея издать расстрелянного поэта и почему это удалось. Поговорив, он подошел к двери кабинета и раскрыл над ней едва заметную полку: "Я много лет собираю, ксерокопирую стихи Гумилева и переплел его тома для себя. У нас есть хорошие переплетные материалы..."

В алом сафьяновом переплете с золотым тиснением лежал на ладони второго секретаря ЦК двухтомный "самиздатский" Николай Гумилев. Вот уж чего я не ждал! "Почему же вы не приказали издать его легальным массовым тиражом?" — наивно спросил я. "Сложно это..." — загадочно сказал Лигачев и начал прощаться.

Александр Яковлев

Александр Яковлев дал почитать донос на меня, сочиненный выдающимся писателем и депутатом-коммунистом Василием Беловым. Мастер слова сигнализировал родному ЦК, что я, Виталий Коротич, являюсь троцкистом, что доказывается многими моими инициативами и действиями в литературе и искусстве, а по этой причине требовал наказать меня, навсегда устранив из прессы. Что именно Белов смыслил в троцкизме, я мог представить себе с большим трудом. Вологодского прозаика я знал хорошо, и, насколько мог понять, у Троцкого Васю Белова в основном расстраивало национальное происхождение, а троцкизма от мазохизма он не отличал в упор. Но он знал чиновничьи правила, которые учат, что прежде всего надо сообщить куда следует о нарушении какого-нибудь из этих правил, дабы в партии занервничали и начали принимать меры. Не один Белов был такой — с доносами мне пришлось сталкиваться многократно и с первых дней в "Огоньке".

***

Полвека назад Александр Николаевич Яковлев опубликовал в тогдашней "Литературной газете", еще позволявшей себе вольнодумство, статью о шовинистическом мышлении, вводимом в традицию, о спекуляциях на национальной спеси, и немедленно был наказан. Тогдашнему главидеологу Михаилу Суслову такое не могло прийтись по вкусу, но Яковлев был проверенным работником идеологической сферы, и его пожурили, а также наказали номенклатурно, потому что наказание свелось к высылке его из страны в Канаду, послом. В каком-то смысле щуку бросили в реку, потому что это было продолжением уже имевшегося опыта — после войны Александр Николаевич некоторое время учился в Колумбийском университете Нью-Йорка.

Когда я говорю о Яковлеве и людях его склада, то прошу вас помнить, что целые поколения были зажаты у нас между мечтой о свободе и несвободой. Каждый из лидеров так называемой горбачевской перестройки — жертва и одновременно разрушитель системы, подминавшей народ под себя. Выход из догматизма мог у нас быть возглавлен только людьми, в догматизме сформировавшимися; других — на уровне директивного мышления — просто не было.

Яковлев дозревал, разламывал свои догматические коконы, постепенно. Он долго был солдатом — то армии, то партии, сложно придя к пониманию того факта, что приказы тоже подлежат обсуждению. Помню, как он меня уговаривал идти в "Огонек" и на мои слова о необходимости обсудить такую проблему в семье среагировал отрицательно. "Но вы-то с семьей посоветовались, когда вам предложили стать секретарем ЦК?" — спросил я. "Нет!" — категорически ответил Александр Николаевич. Зато через год с небольшим он показал мне записку, объявленную им на Политбюро ЦК, в которой предполагалось создание в стране двухпартийной системы и отказ от монополии коммунистической партии (тогда Яковлева, по его словам, поддержал только Шеварднадзе).

...Вспоминаю встречи, бывшие у нас с ним во второй половине 1990 года. Одна была в канун католического Рождества, в самом конце декабря. Только что на сессии Верховного Совета выступил Шеварднадзе и, объявив о своем уходе в отставку, предупредил о приближении путча. Кремлевский дворец гудел, как московский троллейбус в час пик, Шеварднадзе трясло, к нему подходить было страшно, а депутаты-реваншисты сияли ярче люстр... Мы дотопали до старинного здания президентского совета.

— Погодите,— Яковлев тяжело плюхнулся в кресло.— Вот выволокут нас вскоре расстреливать и поставят под одну стенку. Я вас увижу, вы — меня.— Он взмахнул рукой, в кабинете был полумрак, горела только настольная лампа и было так тоскливо, как только может быть тоскливо в Кремле в смутное время.

***

Он позвонил мне в 11 утра 11 июля 1990 года. Извинился, потому что у нас была запланирована встреча. Сказал, что вынужден идти на съезд партии и целый день проведет там, так что встреча не состоится.

— Зачем вам туда ходить? — спросил я.— Что-то не ясно?

— Мне очень важно, чтобы меня не внесли даже в списки по выборам ЦК партии. Не хочу. Мне достаточно.

— Надоело быть идеологом? — спросил я, и Яковлев засмеялся в ответ.

Этим смехом для меня завершилась целая эпоха. Я не знал и вряд ли когда-нибудь узнаю на российской чиновничьей должности человека такой образованности и ума, как у Александра Николаевича. Система приподнимала этого человека, но затем несколько раз пугалась и пробовала его убрать, потому что он был умней, чем ей требовалось... Яковлев не ушел и не повторил слова Мартова, который еще в 1908 году написал Аксельроду: "Я все больше считаю ошибкой самое номинальное участие в этой разбойничьей шайке".

***

Идеологом признавали Яковлева и сторонники, и противники перемен. Вообще, вопрос с идентификацией Александра Николаевича порой выглядел странно. В дни одного из пленумов ЦК прямо перед зданием коммунистической штаб-квартиры на Старой площади Москвы раздавали листовки, гласящие, что настоящая фамилия Яковлев — Эпштейн.

— До чего интересно,— окал по-северному Яковлев.— У нас в Ярославской области и евреев-то не было. И что еще интереснее: в дни пленумов ЦК даже кошки проходят на Старую площадь по пропускам, а тут — листовки и хоть бы что...

Он понимал, скольким стоит поперек горла, и был даже рад этому. Яковлев не дергался по мелочам, хранил свое достоинство и не напускал на себя показного величия, обычного у высших партийных начальников. В служебном кабинете у себя зимой расхаживал в вязаной кофте, а летом — в белой рубахе с подтяжками... При всей подчеркнутой преданности Яковлева Горбачеву их отношения не раз казались мне неравноправными. Можно начать хотя бы с того, что Горбачев к Яковлеву и всем остальным обращался на ты, а в ответ слышал вы — старая, еще императорская традиция. Яковлев был единственным известным мне человеком в руководстве, кто избегал выражать свои мысли матом, особенно по отношению к коллегам; Горбачев мог загнуть почище истомленного жаждой завсегдатая пивного буфета. Вообще, Горбачев как личность был в гораздо большей степени сформирован чиновничьим аппаратом и соблюдал его правила. Как-то в кабинете у Яковлева я разгорячился, утверждая, что Горбачев неправ, считая, будто все угрозы ему исходят лишь от сторонников перемен в стране и столь беззаветно доверяет своему аппарату. Яковлев слушал-слушал меня и вдруг взорвался: "Вот идите и говорите Горбачеву все это! Что вы делаете из меня единственного посла демократических сил при Политбюро! Что это у меня за роль такая: пугать его, предостерегать, отговаривать?!"

Я вспомнил, что уже пробовал это несколько раз. Однажды это случилось вечером, когда Горбачев выглядел изрядно уставшим. Я тоже устал и уже не впервые позволил себе сказать вслух то, чего, может, утром Горбачеву и не сказал бы:

— Вы понимаете, что вас не любят многие чиновники в вашем же собственном аппарате! Да и за что им любить вас?! Вы сами не пьете и другим не разрешаете. Орденов не навешиваете ни себе, ни другим. Эти люди и своего Брежнева презирали, но терпели за то, что он им жить не мешал. А вы мешаете...

— Да брось ты,— сказал Михаил Сергеевич, совершенно не обижаясь. И произнес очередной монолог о том, что народ един, одержим общей целью и так далее...

...У Яковлева было неполитбюровское чувство юмора. Помню, как Вадим Медведев, уже произведенный в партийные идеологи, распекал меня в присутствии Яковлева за то, что мы издевательски поместили на обложке портрет отставника с митинга — он был весь усеян медалями, значками, нашивками и прижимал к груди книгу Сталина с портретом усатого вождя на обложке. Текст под фото гласил: "Сталин с ними!"

— Как вы посмели,— восклицал Медведев — издеваться над ветеранам, на чьей груди нашивки за боевые ранения?!

— А может быть, он был в голову ранен? — угрюмо спросил Яковлев, сам ветеран войны, и все разрядилось.

***

Через годы, выступая на дружеском вечере по случаю 80-летия Александра Николаевича, я позволил себе сказать, что главную часть жизни он потратил на совершенно фантастическое занятие — попытки соединить советское государственное устройство, а также советскую идеологию со здравым смыслом. Яковлев улыбнулся и ничего не ответил. Яковлев до последних дней гордился, что в академию его избрали тайным голосованием, так же как Сахаров гордился, что таким же тайным голосованием его не исключили из числа академиков, как ЦК этого ни добивался. На книге воспоминаний Александра Николаевича, изданной в 2000 году, я прочел слова, которые особенно хорошо читать сегодня: "Дорогой Виталий Алексеевич, не надо печалиться, все еще впереди, мы так поем последние 1000 лет. Но я оптимист. По грязи, но доползем, а там, если повезет, и разогнемся. Обнимаю..." Эх, эти бы слова да Богу в уши. Впрочем, Александр Николаевич уже Там, и я знаю, как он умеет доносить свои мысли до всех, кому считает нужным их сообщить...