В Государственном Русском музее открылась выставка, посвященная 150-летию Марии Диллон, первой женщины, получившей в России диплом скульптора. В историю отечественного искусства она вошла автором нескольких именитых надгробий, прежде всего памятников Вере Федоровне Комиссаржевской. Музей рассказывает обо всем остальном. На могилы, томных дев и веселые огурцы в руках Льва Толстого любовалась КИРА ДОЛИНИНА.
Марию Диллон (1858-1932) мало кто помнит. Как женщину на скульптурном поприще ее потеснили Анна Голубкина и Вера Мухина, а как скульптора позднего модерна — мощнейшие неоклассики Сергей Коненков и Александр Матвеев. Скромное дарование Диллон оказалось сосланным в разряд салонных мастеров, из которого вынималось только упоминанием о надгробии Веры Комиссаржевской в некрополе Александро-Невской лавры. Изменить ситуацию решил Михайловский замок, который с будущим воцарением там оригиналов из Летнего сада станет скульптурным центром Русского музея.
Репетиция нового статуса не стала большой удачей. Мутные фотографии могил в первом зале и яркое солнце за окном подсказывают, что даже самые прекрасные надгробия на свете лучше изучать на месте, а не по фотографиям в музее. Однако если все-таки решиться и пройти дальше, увидишь совсем другую историю. Историю статной дамы, которая рискнула стать скульптором в Академии художеств в то время, когда там и к живописцам-женщинам относились с пренебрежением. Риск оправдался — в 1888 году она получила золотую медаль и звание классного художника второй степени по скульптуре за некую в меру испуганную, кокетливо присевшую на камень деву, громко названную "Андромедой, прикованной к скале".
Последующие четверть века успех укрепили: ее небольшие невольницы, сомнамбулы, Татьяны, нимфы неги и другие прекрасные девы были изящны, миловидны, круглобедры и достаточно стыдливы, чтобы хорошо раскупаться заказчиками, в том числе членами императорской семьи. Поступали и крупные заказы — например, на камин в огромном особняке Кельха на улице Чайковского в Санкт-Петербурге (1897-1899) скульптору понадобилось два года, Флоренция и центнеры каррарского мрамора. Получилась многометровая сногсшибательная композиция "Пробуждение весны" со всем, что только можно себе представить: раковиной, девушкой, юношей, амурами, венками, гирляндами, розами, листьями аканта, облаками... Гимн любви (в партитуре оформления особняка читается как свадебное пожелание) и торжество модерна в его бытовом изводе. Камин понравился и во Флоренции, и в Петербурге. Заказчики и хвалебная критика не переводятся, крупные формы проявляются в нечастых, но до сих пор интересных надгробиях, скульптор начинает работать с чугунным литьем (композиции "Дракон" и "Птицы Сирин и Алконост" были сделаны для Каслинского чугунного павильона, завоевавшего Гран-при на Всемирной выставке в Париже в 1900 году), станковая же пластика становится все более причудливой.
На выставке в Русском музее демонстрируются как минимум две самые что ни на есть оригинальные композиции этого периода: "Лев Николаевич Толстой рассказывает внукам сказку об огурце" 1910 года и "Идиллия" 1917-го. Вмазанные в свои скамейки герои (что гений русской литературы с внуками, что неназванные артисты императорских театров, разыгрывающие свою вечную любовную сцену, когда страну трясет войной и революциями) более всего напоминают механических кукол, находиться с которыми в одном пространстве не только неуютно, но как-то даже опасно. Вот ведь где настоящий некрополь Марии Диллон — не в томных скорбных девах надгробий, а в мертвенно-зажатых "живых" манекенах. Таким же машущим "пластиковой" ручкой манекеном окажется и спроектированный Диллон для памятника перед Финляндским вокзалом Ленин с сочувствующими и несочувствующими слушателями (1924). Не манекеном на этой выставке остается лишь сама Мария Диллон — женщина с фотографий, вырезок и заметок (всю жизнь любовно собираемых ее мужем и переданных в музей) и скульптор не самого большого дарования, чрезвычайно точно отразившего средний вкус своего времени. У гениев так никогда не получается.