В корпусе Бенуа Государственного Русского музея открылась выставка "Петр Кончаловский. К эволюции русского авангарда". 93 живописных и 19 графических работ из коллекции Русского музея, Третьяковки, Фонда Кончаловского и нескольких частных собраний призваны рассказать о знаменитом живописце как точке пересечения Запада и Востока, авангарда и традиции, идеи и натуры. Выставку сопровождали показательно высокое покровительство правительства РФ и Минкульта, помпезная международная конференция о "глобальном эффекте Сезанна" в Президентской библиотеке, гиперактивные потомки и солидный каталог, предваряемый пошловатым обращением к классику на "ты" и подписанный "твой внук, Андрон Кончаловский". Рассказывает Кира ДОЛИНИНА.
Похоже, персональные ретроспективы художнику Петру Кончаловскому не показаны. Признаюсь, когда в пятницу я приглашала читателей "КоммерсантЪ-Weekend" на выставку в Русском музее, я об этом не подозревала. Магия "Бубнового валета", которому мы обязаны тем, что в советском искусстве живопись как таковая выжила, не дала мне сил представить, что будет, когда блистательный, бывший первым среди равных, Кончаловский останется без Машкова, Лентулова, Фалька и остальной компании. Совсем один. Да еще во всей своей красе. То есть не только до сих пор звенящие свежестью "бубнововалетские" 1910-е. Не только послереволюционное десятилетие, отмеченное странным для вроде бы авангардиста пассеизмом. Но и гнилостные 1930-е, в которые трагический портрет Мейерхольда (1938) соседствует со страшным в вакуумной барственности обоих — и портретиста, и портретируемого — портретом Алексея Толстого в гостях у Кончаловского, политически корректно датируемым нынче "между 1940 и 1941". И, далее — триумфальные послевоенные годы, отмеченные и званием народного художника РСФСР (1946), и званием академика (1947), когда не пишущий портретов вождей и партийных съездов мастер букетов и снеди своими изобильными красотами придает "праздничную нарядность" официозным выставкам.
И дело тут не в политике, и не в желании с высоты сегодняшнего исторического опыта обвинить художника в служении любой власти, дело в живописи. Которая настолько чиста и страстна, что рассказывает о своем авторе куда больше, чем хотелось бы его родственникам и поклонникам. Живопись Кончаловского бросает из стороны в сторону, словно маятник. Он примеряет на себя одежды гениев прошлого — от Сезанна до Рембрандта, от Тициана до Снейдерса, от Гогена до Сурикова — как будто искусство есть маскарад. Ему все к лицу, все сшито по мерке, все одушевлено личностью художника, но собранное вместе пугает отсутствием постоянного авторского "я". Есть мир художника (чем дальше, тем больше ограниченный семьей, усадьбой, друзьями), но нет художественного мира. Что для живописца такого масштаба несколько странно.
Не знаю, думали ли что-то такое организаторы выставки, но тему для нее они выбрали идеально: "Эволюция русского авангарда". То есть речь должна была пойти о том, как преломлялись в умах русских западников начала ХХ века европейские живописные идеи конца XIX века. Понятно, что тут главной фигурой становится Сезанн, и "эволюция" градуируется по силе отступления от сезаннизма. Собственно, об этом и каталог выставки с блестящей, как всегда, программной статьей Глеба Поспелова. Она о том, как московский парижанин Кончаловский изучил, применил и отбросил ради Сезанна живописные формулы Ван Гога и Гогена. Как пережил прививку кубизма. Как упорно кроил свою реальность под неподвижную натюрмортную форму экс-ан-прованского гения. Как сделал ее охранной грамотой сначала станковой картины как таковой, а потом и чистой живописи, которая как бы вне исторического контекста.
Вот только на выставке этого ничего нет. Акцент на раннем периоде чисто количественный, но он же по мере продвижения по залам начисто забивается многометровыми "суриковскими" новгородцами, да фирменной сочной сиренью. Знаменитые полотна не хотят сами по себе рассказывать эту историю, они радуют глаз узнаваемостью и огорчают странной невнятицей общего сюжета. Цитаты из самого художника на стенах положение не спасают. Могло бы помочь четкое членение по западным ориентирам — но его нет. Слово "эволюция" в названии выставки приводит к печальному выводу: русский авангард эволюционировал в сирень и ветчину на столе у графа Толстого. Что не очень справедливо — и к куда более разнообразному, чем сезаннистское направление, авангарду, и к могучему таланту Петра Кончаловского.