В Большом зале Санкт-Петербургской филармонии с сольным концертом из произведений Фредерика Шопена, приуроченным к двухсотлетнему юбилею композитора, выступила Элисо Вирсаладзе. Комментирует ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.
Едва ли не самый аншлаговый в нынешнем филармоническом сезоне концерт открылся минутой молчания памяти пострадавших от взрывов в московском метро. После такого вступления логично было бы услышать Шопена, сыгранного как Шопенгауэра — прочтенного сквозь пессимизм, иррационализм и мизантропию. Шопена, сыгранного про "наихудший из возможных миров". Тем более что при всей разности индивидуальных подходов, именно так в последние годы трактовали польского романтика его главные отечественные душеприказчики. Вышедшая на сцену в суровом черном Элисо Вирсаладзе, однако, представила петербургской публике совсем иного Шопена — знакомого, но позабытого, извлеченного на свет концертной эстрады из исполнительских запасников и прозвучавшего неожиданно актуально.
Третья соната в первом отделении, во втором — перемежаемые миниатюрами Третье скерцо плюс Вторая и Третья баллады: драматургически и архитектонически совершенная программа выстроилась в единый цикл, обрамленный величественными колоннами двух ля-бемоль-мажорных полонезов. Характерные для искусства госпожи Вирсаладзе стремление мыслить крупными формами, широким дыханием и тяготение скорее к эпике, нежели к лирике или драме, особенно заметны как раз в шопеновском репертуаре. Даже во взрываемой антагонистической противоречивостью Второй балладе она отказывает Шопену в трагической обостренности мировосприятия — градус драматической конфликтности в трактовках госпожи Вирсаладзе подчеркнуто понижен. Ее интересует скорее балладный нарратив: не противопоставление друг другу контрастных эпизодов, а их вольготное чередование в равнинном повествовательном течении.
Понять, почему госпожа Вирсаладзе играет Шопена именно так, нетрудно. Труднее было бы ожидать чего-то принципиально иного от ученицы легендарных Генриха Нейгауза и Якова Зака, живого корифея фортепианного исполнительства и педагогики и вообще одного из последних могикан, связывающих сегодня российский пианизм с его золотым советским прошлым. Аристократическая родословная определяет в игре госпожи Вирсаладзе очень многое. И, прежде всего, не столько фирменные благородство, бессуетность, волевую глубину высказывания и его философский объем, скульптурную рельефность звука и фактуры, сколько саму художническую установку.
Шопен госпожи Вирсаладзе не сгорает в чувственной преисподней, как у Андрея Гаврилова. Не утверждает нравственный императив, как у Григория Соколова. Не заставляет каменеть от ледяного холода совершенства, как у Михаила Плетнева. При всей революционности отдельных исполнительских решений — скажем, ля-бемоль-мажорный полонез, в котором обычно гремят пушки и гарцуют наездники, был сыгран целиком словно бы на кошачьих лапках — госпожа Вирсаладзе выстраивает свои отношения с нотным текстом крайне отстраненно, избегая крайностей и не переходя на личности. Просто давая музыкальной материи самовоспроизводиться, выступая в роли строгого рассказчика, перечитывающего авторский текст и безоценочно подчеркивающего его гармонию и его цельность. Шопен госпожи Вирсаладзе — не пассионарий, не любовник и не неврастеник, харкающий чахоточной кровью на нотные рукописи. Если в нем и можно признать человека, то это будет академический портрет с титульного листа полного собрания сочинений.
Подобный подход к интерпретации музыкальной классики еще лет десять назад — как раз в 2000 году, когда госпожа Вирсаладзе уже играла программу из сольного Шопена в фактически идентичном сегодняшнему ключе — казался не слишком уместным. Шопену требовалась радикальная смена исполнительского кода, которую композитор вместе с практиками и публикой пережили в нулевые: в России — с ноктюрнами Гаврилова, концертами Плетнева и прелюдиями Соколова, за рубежом — c "исторически информированными" интерпретациями аутентично ориентированных музыкантов. К концу прошлого десятилетия то, что недавно казалось крайностями, вошло в канон. Так что сегодня излишне академически чинный Шопен госпожи Вирсаладзе имеет все шансы войти в моду. Конечно, на правах сувенира, памятника конца прекрасной и ушедшей эпохи.