Музыкальная Пасха наступила в Петербурге на день раньше календарной: в минувшую субботу на третьей сцене Мариинского театра Валерий Гергиев дал дневной концерт в преддверии Московского Пасхального фестиваля. Программу из произведений Иоганнеса Брамса, которую мариинцы сыграют в столице в понедельник, ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ посчитал одной из самых явных удач дирижера за последнее время.
Ахиллесовой пятой Валерия Гергиева был и остается австро-немецкий симфонический репертуар. Склонный к крайностям, мариинский маэстро чтит классицизм Бетховена и постромантизм Малера, но положение одного из главных дирижеров планеты (реальное или желаемое) обязывает уважать еще и Шуберта с Шуманом, и Брамса с Брукнером — интерпретируя именно этих композиторов, самовыражаются все дирижеры-демиурги прошлого и настоящего. Однако встраиваться в европейскую традицию господин Гергиев пока не спешит — немецкоязычные авторы XIX века представлены в его активно прокатываемом репертуаре спорадически. Так что концерт, составленный целиком пусть не из симфоний, но из симфонического масштаба полотен Иоганнеса Брамса, не мог не вызвать повышенного ажиотажа в околомузыкальной среде — такое у господина Гергиева, по крайней мере в России, случается едва ли не впервые. Похоже, что исключительность происходящего осознал и сам дирижер, представив программу в двух столицах — причем, в отличие от иных значительных мариинских проектов, петербургский концерт отнюдь не выглядел лишь репетицией московского.
Интерес к брамсовскому утреннику (для привыкшей к мариинским бдениям публики три часа пополудни — время более чем раннее) подогревался именами никогда ранее не выступавших в Петербурге европейских партнеров господина Гергиева. То, насколько по-разному с ними взаимодействовал дирижер, стало в итоге главной интригой вечера. Скорее симфония для солирующего инструмента с оркестром, масштабирующий лирику до эпики Второй фортепианный концерт Брамса очень подошел господину Гергиеву. В этой музыке его хотелось бы услышать без Нельсона Фрейра, 65-летнего бразильца с неподтвержденно громким именем и солидным резюме. Все силы солисту пришлось бросить на преодоление чисто технических трудностей, так что о решении художественных задач пришлось забыть — успеть бы отоварить всю крупнопомольную фактуру. Порой, следуя за солистом, господину Гергиеву приходилось словно бы пригибать голову, и это были не самые удачные эпизоды первого отделения: лучше всего дирижеру и композитору было тогда, когда солист оставлял их наедине и оба могли показаться во весь рост.
Диаметрально противоположной оказалась расстановка исполнительских сил в "Немецком реквиеме", новом репертуарном коньке господина Гергиева, которым только в Петербурге он дирижирует второй раз за сезон. В этот раз исполнение было усилено хором Шведского радио и Стокгольмским камерным хором Эрика Эриксона, с которыми господин Гергиев уже несколько лет назад делал светскую мессу Брамса на прощальном концерте по случаю снятий полномочий главного дирижера Роттердамского филармонического оркестра. Если бы шведско-мариинский "Немецкий реквием" звучал не столь неслыханно впечатляюще, можно было бы списать успех исполнения на банальную сыгранность уже успевших притереться друг к другу музыкантов. Но тут было нечто другое: дирижер, хор и оркестр словно бы подключились к какому-то общему источнику, из которого транслировалась интерпретация. Произошло нечто небывалое — впервые за очень долгое время господин Гергиев не стремился сделать дирижерский подиум центром Вселенной, а встраивался в общий хор на правах не ведущего, но ведомого.
Хотя при ближайшем рассмотрении гергиевский эскейп оказался искусной обманкой: даже когда дирижер на первый взгляд самоустранялся, присутствие его сильной руки было слышно в каждом такте. Пять лет назад Теодор Курентзис посмотрел на "Немецкий реквием" сквозь призму более ранней музыки, сыграв Брамса как композитора эпохи барокко. Валерий Гергиев нашпиговал сочинение 1865 года гиперссылками на куда более поздние нотные тексты. Исполнять романтиков, пренебрегая историческими нормами, после аутентичных версий Гардинера и Херревега — затея опасная. Но господину Гергиеву удалось объединить в единое целое и аскетичную истовость раскольников "Хованщины", и сумрачный рихард-штраусовский саспенс, и лучезарную малеровскую мистику. Все эти разнородные компоненты цементировались покоем — материей, которую господин Гергиев транслирует крайне редко. Для мариинского худрука эта сфера — потусторонняя реальность. Про которую, собственно, и написан "Немецкий реквием".