Временный статус Зураба Церетели как президента Академии художеств не более чем условность: никто не сомневается, что Церетели стал президентом окончательно. Более того, никто и не возражает. Церетели-начальник в отличие от Церетели-монументалиста устраивает даже прогрессивную художественную общественность.
Известие об избрании Церетели поначалу было воспринято СМИ с азартом: ждали бунта прогрессивных деятелей культуры, чего-нибудь вроде борьбы "Известий" с ЛУКОЙЛом. Правда, в нынешнем состоянии академия никакого влияния не имеет, поэтому можно было бы этими выборами пренебречь. Можно, если бы Церетели прямо в тронной речи не заявил, что намерен вернуть академии былое, дореволюционное, могущество, когда она определяла художественную политику. А способность реализовывать свои проекты Церетели доказал всей жизнью. Решил определять художественную политику — определит.
С кем вы, мастера культуры?
После этого заявления инициатору борьбы с церетелевскими монументами галеристу Марату Гельману оставалось только облить себя бензином на Манежной площади. Противостояние концептуалистов и Церетели зашло так далеко, что Александр Проханов даже осветил его в передовой "Завтра": "Еврейский авангардист Марат Гельман борется с грузинской архаикой Церетели. Вялые, как ботва, гениталии Бренера соперничают с твердыми, как чурчхелы, гениталиями Зураба".
Марат Гельман объяснил Ъ, что ситуация выглядит иначе: "В моем жесте (требование демонтажа памятника Петру. — Ъ) не было ничего личного. Церетели как деловой человек, как политик совершенно приемлем. А как художник, принадлежащий к поколению шестидесятников, достоин уважения".
Как удалось выяснить Ъ, и другие заинтересованные лица, еще недавно активно участвовавшие в антицеретелевской кампании, тоже высоко ценят Церетели.
Иосиф Бакштейн, директор Института современного искусства: "Церетели — человек прогрессивный и хорошо ориентирующийся в современном художественном процессе".
Лев Кербель, вице-президент Академии художеств, народный художник СССР: "Не надо судить Церетели за одну спорную работу. По уставу президентом должны были выбрать меня, но я сам отказался в пользу Церетели".
Айдан Салахова, галерист: "Избрание Церетели есть факт скорее позитивный. У него нет вкуса в монументальных произведениях, но это его единственный недостаток. Вкус в живописи у него, безусловно, есть".
Валентин Сидоров, председатель союза художников России, член президиума Академии художеств: "Церетели был единственной возможной кандидатурой. Кого же нам еще было избрать?"
Александр Якимович, искусствовед: "Я смотрю на него с ожиданием. С ним, во всяком случае, можно разговаривать".
Итак, Церетели совсем не ненавидят, как ошибочно казалось до этого, а уважают. При этом совершенно открыто говорят за что.
Валентин Сидоров: "У Церетели есть возможность выхода на властные структуры, что чрезвычайно важно".
Айдан Салахова: "Очевидно, что основанный Церетели Музей современного искусства будет лидером среди такого рода музеев. Я хотела бы разместить там картины своих художников. Очень важно, продавая картину, иметь возможность сказать клиенту, что этот художник представлен в церетелевском музее".
Иосиф Бакштейн: "У нас (у группы художников, от лица которых я могу говорить) есть проект обновления корпуса академиков, есть список людей, которых мы хотели бы видеть академиками. Церетели — гибкий человек, сотрудничество с ним мне представляется вполне реальным".
Александр Якимович: "Церетели — уже не человек, а структура, один из государственных институтов. Другое дело, что он решительно не интеллигентен, а, по-моему, это плохо. Но если он модернизирует научно-исследовательский институт при академии, а сам не будет вмешиваться в его работу, я, конечно, соглашусь там работать. Честно говоря, это предел моих мечтаний".
Лев Кербель: "Церетели — деловой человек, как раз такой нужен сегодня".
Все, с кем беседовал Ъ, выражают надежду на то, что с Церетели во главе академия станет по-настоящему влиятельной. Понятно, что речь идет уже не собственно об академии, а о некоем центральном органе, неважно, как он будет называться. Наиболее определенно об этом сказал завдепартаментом изобразительного искусства Министерства культуры РФ Леонид Бажанов — единственный из опрошенных Ъ, кто негативно отреагировал на новый статус Церетели: "Покровительствовать академии правительство начало с прошлого года, призвав ее ко двору перед выборами. Эта организация сохранила еще старый советский механизм взаимодействия с социумом. И, как видим, смогла оправдать возлагавшиеся на нее надежды. Сейчас альтернативы ее влиянию нет. То, что академия, возглавляемая Церетели, станет определять художественную политику государства, почти неизбежно".
Что стоит за загадочными словами "определять художественную политику государства"? Церетели хочет запретить акции и перформансы? Закрыть галереи? Преследовать свободное самовыражение художников? Нет, все это его абсолютно не интересуют. Эвфемизм "художественная политика" используют, чтобы не говорить грубо "закупочная политика". Если Церетели добьется чего хочет, он будет не только продавать свое, но и решать, что покупать у остальных.
И именно это изменение статуса Церетели и определило поворот в отношении к нему на арт-сцене. То есть пока Церетели брал себе больше всех — все были возмущены. А вот когда Церетели захотел забрать все — все оказались довольны. Потому что теперь ему придется распространить свой индивидуальный опыт получения госзаказа на определенную часть художественного сообщества.
Искусство принадлежать народу
Слово "госзаказ" в этой истории ключевое. Оно вселяет во влачащие жалковатое существование художественные институции надежду на будущее. Это будущее, собственно, есть возвращение утраченного в прошлом.
Свободных художников в России всегда было на удивление немного. А уж при советской власти современное изобразительное искусство кормилось почти исключительно государственными закупками.
Структура выглядела следующим образом: был Союз художников, была Академия художеств и было министерство культуры. Министерство было в основном проводником идеологической линии, у академии и союза было единство авторитета. В высшем эшелоне люди перетекали из одной структуры в другую, потому что они были и в академии, и в секретариате союза, и в главном экспертном совете Минкульта. Но на всех уровнях работал общий распределительный механизм, который так или иначе обеспечивал существование. Одни получали заказы от Союза художников СССР, другие от академии, третьи от республиканских СХ — все это было не слишком существенно, структура работала. Заказы получали практически все, система была достаточно едина.
Вокруг госзаказа и формировалась иерархия современного искусства. Ранг художника определялся по тому, заказывали ему полотно в столовую ЦК КПСС, металлургического комбината или детского сада, памятник павшим в Москве, Минске или Клину, фасад Центрального телеграфа, райкома или комбината бытового обслуживания.
По отношению к этой иерархии формировалась позиция оппозиционеров. Им казалось, что когда иерархия рухнет, можно будет стать полноценными участниками международного художественного процесса, выйти на международный арт-рынок, а внутренний рынок организовать по западным законам. Но вместе с иерархией рухнули и иллюзии.
Два десятка художников, которые могли представлять интерес для западного потребителя, выловили западные арт-дельцы. Дальше судьба этих художников сложилась по-разному, но внутренний рынок для них привлекательность потерял. Невостребованные же Западом остались с извечной российской проблемой получить заказ. При таком положении дел невозможно обойтись без центральной организационно-распределительной структуры. Но все, кто брались ее собою подменить, с задачей справиться не могли.
На развале советских художественных институций образовалось огромное число разнообразных сообществ — союзов, федераций, конфедераций, советов, галерей, институтов, центов, ярмарок. Одних только музеев современного искусства затевалось с десяток. Все вместе и по отдельности они пытались воссоздать структуру художественного рынка на западный манер. На Запад похоже не получилось — рынок пытались создать без потребителей, а рыночную цену установить без того, кто будет платить. Но дело даже не в этом. Каждое из поучаствовавших в приватизации российского искусства малых предприятий, разумеется, получило сколько-то процентов акций. Упорнее всех пытался выглядеть держателем контрольного пакета департамент изобразительного искусства российского министерства культуры. И он вполне мог его получить по-настоящему. Традиционно Минкульт был связующим звеном между заказчиками и распределителями, но мог и сам стать распределителем. Но департамент был слишком категоричен в своих предпочтениях. Он пропагандировал и поощрял только так называемое "актуальное искусство". Стараясь направить русло заказов в направлении опекаемых им художников, департамент поставил на их творчество бирку main-stream ("главное течение". — Ъ) как знак обладания контрольным пакетом. Но работающие сейчас в Минкульте люди не привыкли выколачивать заказы. Все силы они отдавали на борьбу с "неактуальным искусством". И ничего не вышло, заказ не пошел. "Проекты изобразительного департамента часто отвергаются правительством, не проходят, — свидетельствует Иосиф Бакштейн. — И большего влияния, чем сейчас, Минкульт уже не обретет. Ему не удастся легитимировать существующую художественную практику". Это значит вот что: убедить правительство в том, что теперь принято производить инсталляции и акции, а не лить из бронзы и писать маслом по холсту, новый Минкульт не сумел, платить за акции и инсталляции правительство не хочет. А что не нравится правительству, не понравится и народу.
Наивно полагать, будто возвышение Церетели произошло под давлением правительства. Оно определено силой вещей. Для сравнения можно вспомнить, как Брежнев и Суслов прочили Вучетича на пост председателя Союза художников СССР, скульптора, воплощавшего советскую власть и в бронзе, и собою лично. Тогда прогрессивная художественная общественность умудрилась забаллотировать эту кандидатуру и избрать графика Пономарева — среднее арифметическое от "сурового стиля". Это было возможно, потому что Пономарев олицетворял реальную тенденцию — новый тип соцреализма, необходимо идущий на смену сталинскому ампиру. Ныне противопоставить Церетели некого. До той поры, пока тлела надежда на трех европейских коллекционеров и четырех директоров музеев, вариант компрадорской культурной политики оставался рабочим. Но надежды больше нет. Госмонополия не заявляла о себе ровно то время, какое понадобилось фрондерам, чтобы захотеть стать госчиновниками.
Российское искусство — естественная монополия государства, как "Газпром" или РАО "ЕЭС России". В отсутствие госмонополии чахнут и прогорают малые предприятия. Галереи жалуются на отсутствие спроса, музеи — на отсутствие финансирования, творческие организации — на отсутствие поддержки, художники — на несправедливую заброшенность и спад творческой потенции, и все они вместе очень устали жить без госзаказа. Более того, когда нет иерархии, оказывается нереализованным и внегосударственный спрос. Банки, сделав некоторое количество экстравагантных приобретений, тоже больше не хотят покупать то, на чем нет государственного знака качества. Словом, естественная монополия должна быть восстановлена, и вопрос только в том, кто будет ее восстанавливать и каким образом.
Не литьем так катаньем
Все премьеры отечественной художественной сцены делятся на условно приемлемых для интеллигенции (Шемякин, Неизвестный) и безусловно неприемлемых (Шилов, Клыков, Глазунов, Церетели). Государство тяготеет к неприемлемым как носителям черт имперского стиля, поэтому они даже в тяжелое постперестроечное время не были обижены ни заказами, ни выставками, ни должностями. Но для роли наркома российских искусств Шилов слишком маргинален, Клыков слишком открыто связан с "Памятью", Глазунов слишком страстен, чтобы не сказать, истеричен. Приемлемые же, во-первых, социально чужды властям, во-вторых, они за границей, а в-третьих, начисто лишены умения что-то дать своей стране. Шемякин и Неизвестный делали было попытки что-то дать — музей, монумент. И сразу начинали возмущаться, что им не создают нужных условий. Так стране не дают. Стране надо дать так, чтобы она и не заметила, как ей дали и что у нее взяли. Кто умеет это лучше Церетели?
Если кто-нибудь понимает по-настоящему законы внутреннего арт-рынка, то именно он. Вся его карьера есть гимн внутреннему рынку. Пока все сетовали, что рынка не складывается, рынок жил, развивался и выбрал своего фаворита. Это и есть Церетели. И если теперь он сумеет, справившись с собственными амбициями, достойно занять должность директора этого рынка (на Тишинском он уже отметился), здесь, наконец, начнут происходить естественные рыночные процессы: деверсификация, слияния, поглощения, а главное, покупки и продажи. Малые предприятия займут соответствующее место в структуре, образуются естественные ниши для левой и правой оппозиции.
Искусствовед Георгий Никич, человек, без участия которого последние десять лет не проходило ни одно сколько-нибудь заметное художественное мероприятие, считает, что Церетели мог бы предложить следующую модель: "Он должен сначала показать художникам, что у него есть заказы, т. е. деньги. К этим деньгам, даже еще несуществующим, сегодня потянется почти каждый. Тогда он сможет сказать государству, банкам и фирмам, что у него лучшие художественные силы. Таким образом будет сразу спровоцирован спрос. Понятно, что в России есть достаточное количество структур, новых или оживленных старых, чтобы при правильной организации дела накормить некоторое число художников. Не всех. Речь не идет обо всех".
Церетели так и делает. Выдвинутая им предвыборная экономическая программа демонстрирует, что деньги для него не проблема. К этим деньгам уже потянулись. Гельман, объявив войну Церетели, поступил абсолютно грамотно — его заметили первого. Но не один Гельман — все сколько-нибудь активные фигуранты арт-рынка стремятся поприветствовать Церетели на новой должности не только в интервью Ъ, но и лично. Кого-то из них Церетели пустит в свой "мейн-стрим".
Разумеется, не всех. Только самых способных.
ОЛЬГА СЕРГЕЕВА