Настоящий Кончаловский

Сейчас, когда в Русском музее проходит грандиозная выставка картин Петра Кончаловского, его правнучка и наш постоянный автор — Ольга Семенова рассказывает о своей семье и о том, как писались эти картины

Ольга Семенова

Впервые заглянув 23 лет от роду в мастерскую Петра Петровича Кончаловского в Буграх, что под Обнинском, мой отец зачарованно остановился, наблюдая за работой мэтра. Петр Петрович широкими мазками писал натюрморт — только что сорванные в саду пионы. Казалось, что от холста исходит не дурманящий запах свежих масляных красок, а густой аромат красно-розовых, с капельками росы в лепестках цветов. Глядя на его прямую спину и твердые движения руки, трудно было поверить, что ему несколько месяцев назад исполнилось 79 лет. Тогда, 12 июля 1955 года, в деревянном, выстроенном в конце XIX века из лиственницы бугровском доме готовились отмечать один из самых любимых семейных праздников — Петров день. Собралась вся семья. Сын Михаил Петрович, его жена-испанка Эсперанса, их дети Маргот и Лаврентий. Дочь — поэтесса Наталья Кончаловская с мужем Сергеем Владимировичем Михалковым, сыновьями Андреем и Никитой и дочерью от первого брака Катенькой. Каждый занимался подобающим ему делом. Совсем еще маленькие Никита и Лаврентий с веселыми визгами бегали по огромному саду с яблоневыми деревьями и сиренью. Андрей и Маргот — взрослые и рассудительные люди 19 и 14 лет от роду — спокойно беседовали. Михаил Петрович (тоже художник) показывал свои новые работы старшей сестре и Сергею Владимировичу. Жена Петра Петровича — Ольга Васильевна (дочь Василия Ивановича Сурикова), которую дети и внуки звали Лелечкой, руководила приготовлениями на кухне. Помогала ей Катенька — выращенная ею и Петром Петровичем старшая внучка и моя будущая мама. Совсем тогда молоденькая, она три месяца назад вышла замуж за аспиранта исторического факультета МГУ, эрудита и обаятельного парня. Он-то и любовался работой Петра Петровича в мастерской, не подозревая, что через два года бросит науку, пойдет работать корреспондентом в "Огонек", а потом станет писателем Юлианом Семеновым и придумает Штирлица.

14 июля разъехались после праздника дети и внуки, начали обсыпаться полевые цветы, принесенные в подарок соседскими крестьянами, гулко стучали по деревянному полу опустевшего дома каблучки Ольги Васильевны. Петр Петрович полеживал под большой липой возле мастерской, а потом попросил набрать с гряд клубники. Ему принесли ее на белой тарелке, с листьями. Не спеша он начал писать на маленьком холсте и через три-четыре часа закончил. У Лелечки было обыкновение помечать на обратной стороне картин год их создания. А тут она своим аккуратным гимназическим почерком вывела день. На следующее утро Петр Петрович написал из окна мастерской дом и куст жасмина. Эту вещь они пометили на обороте "15 июля". 16 июля был написан прелестный букет роз с аспарагусом, 17-го — засохший именинный букет, 18-го — тот же букет на темном фоне. Петр Петрович позвал Лелечку в мастерскую и, рассматривая поверх круглых очков в черной оправе выставленные в ряд пять картин, весело сказал: "Лет через десять, Оленька, все эти картины будут висеть по музеям, и люди будут спрашивать: "Неужели Кончаловский писал вещи за один сеанс?" — и тогда одни будут говорить: "Потому-то и так хорошо!" А другие станут им возражать: "Потому-то и так плохо!"" Большой талант не боится посмеяться над собой. Не боится он ни критики, ни хулы, одного только страшится — не успеть. Летом 1955 года Петр Петрович особенно торопился писать и по-юношески восхищался окружавшей его красотой: "Посмотрите, природа-то что вытворяет сегодня! Красного-то сколько появляется в листве, в деревьях. А тут-то синька гуляет по стволам какая — чудо. Ну и натура поддает жару!" В феврале 1956-го его не стало...

"Режь, Петечка"

Я не знала моего прославленного прадеда, потому что родилась много позже. Почему же тогда меня не покидает ощущение, что хорошо его помню?

Из-за автопортрета, что в Третьяковке, где Дадочка (так называли Петра Петровича в семье) стоит в полный рост — высокий, статный, в распахнутой шубе и меховой шапке? Из-за его фотографий в семейном альбоме? Из-за воспоминаний Лелечки, записанных ею в далеких-предалеких пятидесятых? Из-за бесчисленных маминых рассказов? Наверное, все вместе.

Рассказывает мама о своем деде всегда восторженно.

— Ты можешь себе представить, что Дадочка говорил по-французски, по-испански и по-итальянски, а в 50 лет решил учить еще и английский. И выучил! И стал читать Шекспира в подлиннике. И пел как настоящий оперный певец! Садился по вечерам к роялю, исполнял арии и напевал испанские песни, которые они слушали с Суриковым в маленьких тавернах, когда путешествовали по Испании в 1910 году... Яблоньки в Буграх прививал, как профессиональный садовник. А как он прекрасно декламировал "Евгения Онегина". Это был универсальный, гениальный человек!

Из маминых рассказов я рано поняла, что в семье Петра Петровича и Ольги Васильевны понятия "люкс" и "комфорт" не существовали, а словечко "уют" терпели, но не особо жаловали. Отношение к быту у них было восхитительно пренебрежительное. В трехкомнатной московской квартире на Конюшковской и в Буграх царила атмосфера если не аскетизма, то крайней умеренности, прекрасно уживавшейся с радостью бытия, неизменно сопутствующей творчеству. На завтрак всегда пили кофе из большого турецкого кофейника и ели поджаренные на сковородке сухарики с маслом и сыром. На обед варили овощные супы и готовили треску с мелко порубленным яйцом, залитым растопленным сливочным маслом. Одежда выбиралась не по принципу "модно", а по принципу "удобно, значит, элегантно". Зимой Дадочка "на выход" надевал темно-зеленую брючную пару с жилетом, летом — светлый костюм. Лелечка носила длинные, чуть расклешенные книзу платья. Единственной слабостью Дадочки было душистое мыло, которое он постоянно покупал и клал в шкаф с бельем. (Его набралось столько, что хватило на все четыре года войны.) Дисциплина в доме Кончаловских была железная, дети не знали слова "не могу" или "не хочу". Ольга Васильевна с младенчества приучала их к одному: "Надо". День моей мамы в детстве был строго расписан — уроки, пианино, французский. Единственным допустимым отдыхом считалось чтение. Лелечка не только занималась домом и детьми, но и подбирала букеты, которые Дадочка писал, снаряжала мужа и сына на этюды, первой заходила в мастерскую посмотреть на новую работу. Ее коронная фраза в момент принятия важных семейных решений: "мы этого делать не будем" (или "мы это делать будем"), которую она произносила, полностью ассоциируя себя с мужем, воспринималась не как вызов сильной половине человечества или проявление воинствующего феминизма, но как право, заслуженное годами мудрости, терпения и верности. Дадочка написал за свою жизнь более полутора тысяч полотен и сотни рисунков, акварелей и театральных декораций, но мало кто помнит, что до 32 лет он почти все свои картины уничтожал. Первые годы замужества Лелечка наблюдала за появлением замечательных полотен и... их безжалостным разрезанием. Как истинный джентльмен, Петр Петрович сперва советовался с женой: "А не порезать ли мне эту картину, Олечка?" — спрашивал он, придирчиво разглядывая свое очередное новое полотно на мольберте. И Ольга Васильевна, раз и навсегда для себя решившая, что все, что делает муж, правильно, спокойно отвечала: "Режь, Петечка".

Париж — Москва

Сын русского дворянина и интеллигента, Петр Петрович еще подростком познакомился с Суриковым, Врубелем, Коровиным и Серовым. Отец его, Петр Кончаловский, перевел многое из Жан-Жака Руссо, "Робинзона Крузо" Даниэля Дефо и издал Пушкина и Лермонтова с иллюстрациями лучших русских художников. Врубель, работая над иллюстрациями к Лермонтову, даже некоторое время жил у Кончаловских и подарил Пете свой рисунок. А Коровин, заметя у юноши задатки художника, уговорил Кончаловского-отца отправить сына учиться живописи в Париж, в Академию Жюлиана.

Вернувшись через три года в Россию, Петр Петрович женился на Ольге Васильевне. Лелечку он узнал в 16 лет, когда зашел с отцом к Сурикову, но тогда кареглазая аккуратная девочка 14 лет в гимназической форме даже не удостоила его разговором. Спустя 10 лет, в 1902 году, она совсем иначе отнеслась к высокому красивому молодому человеку, с которым встретилась на праздничном вечере у общих друзей. Через три недели они поняли, что жить отдельно не могут, обвенчались в Хамовнической церкви и сразу уехали в Петербург, где Петр Петрович учился в Академии художеств. Как и многие молодые таланты, он объявил академизму войну в буквальном смысле этого слова: проходя со своим другом Сергеем Коненковым и еще несколькими студентами ночью мимо академии, бросил калошу в окно ректора Беклемишева. В это время градоначальник Петербурга барон Нолькен совершал свой объезд. Он увидел студентов, они тотчас были отведены в полицию. Дело закончилось судом. Но так как студенты были талантливы, за них заступились президент академии и профессор П. П. Чистяков, в окно которого по ошибке попала калоша. Пятерых студентов приговорили к штрафу по 8 рублей. Самое смешное, что когда у Петра Петровича и Ольги Васильевны родилась дочка Наташа и были крестины, то пришел околоточный получать штраф. Все были налицо, и даже сам крестный отец Коненков.

Через три года после рождения дочери появился сын Миша. Дети и пресловутый семейный быт Петру Петровичу работать не мешали, а скорее помогали. Он с удовольствием пел им колыбельные, делился красками для рисования, а когда Наташенька заболела скарлатиной, целый месяц ее выхаживал.

...Все зимы, вплоть до 1914 года, Кончаловские проводили в Париже. Селились всегда в Латинском квартале. Петр Петрович ходил по музеям, писал. Ольга Васильевна занималась хозяйством, водила в школу дочку, гуляла с сыном в Люксембургском саду... Париж перед Первой мировой войной бурлил, кафе Монпарнаса были заполнены полуголодными живописцами, чьи полотна ныне украшают лучшие музеи: Задкин, Фужита, Кислинг, Вламинк, Фернан Леже, Модильяни. Последний расплачивался за еду с хозяйкой монпарнаского ресторана (бывшей моделью) рисунками, а та, не веря в талант Модильяни, топила ими печку. Быстро и неузнаваемо менялся мир. Умирали непризнанными, в нищете молодые гении. В скандалах, под сердитое жужжанье роя критиков рождалась новая живопись. В наэлектризованной творчеством парижской атмосфере Петр Петрович чувствовал себя как рыба в воде: подружился с Ле Фоконье, Шарлем Мангеном, Шарлем Камуэном, Матиссом и Пикассо, выставлялся с ними. Летом Кончаловские обычно уезжали на юг, к Средиземному морю. В 1908 году остановились в прогретом южным солнцем Арле. Все там было ван-гоговским, а значит, милым сердцу Петра Петровича: каменоломни, поля, женщины в своих нарядах, старики на скамейках. Дадочка зашел в лавочку, где покупал краски Ван Гог. Старый хозяин его помнил: "Как же, белобрысенький паренек со смешным акцентом? Он мне оставил в залог за краски одну картинку. Денег так и не принес, а картинку мой внучек-сорванец продырявил гвоздем. А жаль, не будь этой дыры — продал бы за сотню франков каким-нибудь заезжим!" "Не могли бы вы мне эту "картинку" показать",— скрывая волнение, попросил Петр Петрович. Старик, кряхтя, забрался на чердак и принес маленький холст, с которого грустно смотрел на мир голубыми глазами ребенок с зияющей дырой в щечке. Дадочка отнес полотно в гостиницу, "залечил" щечку и вернулся к старику: "Возьмите. Эта картина стоит десятки тысяч".

Первая мировая война застала Кончаловских в Красноярске, на родине Сурикова, куда они приехали погостить с детьми и Василием Ивановичем к его брату, Александру Ивановичу Сурикову. Из Красноярска Дадочка и ушел на фронт. Ольга Васильевна долго смотрела вслед длинному составу с красными огоньками на хвосте, увозившему офицера Кончаловского из 8-го Сибирского стрелкового артиллерийского дивизиона, и, вернувшись в суриковский сруб, заголосила, как голосили на вокзале крестьянки, провожавшие мужей-солдат. А Дадочка попал в первые бои, дошел до города Лецена в Германии, прорывался из окружения, подбадривал струхнувших молодых солдатиков, был ранен. И все три года носил на груди письма детей с подробнейшим описанием домашних новостей, гимназических успехов и первыми стихами Наташеньки, сочиненными специально для папочки.

Война сменилась революцией. Испугались и уехали Бенуа, Сомов, Добужинский, Сорин, Судейкин. Кончаловский остался. Они жили с детьми в неотапливаемой квартире, сгрудившись вчетвером в одной комнате, где стояла единственная чугунная печка. Эта печка и стала на несколько послереволюционных лет центром жизни. Возле нее Петр Петрович писал закутанных в тулупчики Наташу и Мишу. На ней варили привезенную знакомыми из Можайска картошку. К ней подсаживались по вечерам зашедшие в гости знакомые пианисты — Игуменов, Боровский, Орлов. Грели окоченевшие на морозе пальцы, пили горячий чай, а потом садились за сохраненный Кончаловскими рояль, и неслись над испуганно-притихшей Москвой звуки радостных пьес Моцарта и надмирных сонат Баха.

Дверь Пушкина

Всю жизнь Петр Петрович часто выезжал с Мишей и Лелечкой на натуру, писал в Новогороде, Мурманске, Крыму, Кавказе, но особенно ему работалось в Буграх.

Дом в Буграх Дадочка купил в 1932 году. В молодости он несколько месяцев писал в близлежащем имении Белкино, в котором останавливался Пушкин. Узнав, что Белкино перестраивают и многое ломают, поехал и забрал предназначенные на выброс дверь, "через которую входил Пушкин", и изразцы с печки, возле которой тот грелся. Дверь установил в бугровской мастерской, изразцами украсил печь бугровского дома... Хозяйство в Буграх было большое: в загончике хрюкал боров Рауль, перед домиком сторожа важно прохаживался петух и поклевывали песок курицы, встряхивал гривой, отгоняя оводов, привязанный к дереву конь Мальчик. В страшные годы репрессий Кончаловские проводили в Буграх по 8 месяцев. Возвращались в кишащую черными воронками столицу лишь под Новый год, а в начале апреля снова уезжали. Ехали на машине. Путь в 120 километров преодолевали за четыре часа: останавливались, устраивали пикники. Как только сидевший за рулем сын превышал скорость 40 километров в час, Ольга Васильевна строго говорила: "Миша, не гони". Рано утром помощница Маша разводила на кухне самовар. Весь день Петр Петрович писал в мастерской с "пушкинской" дверью или ходил с сыном на этюды. Иногда отправлялись на утиную охоту, гоняли зайцев и охотились на лис. Принеся добычу домой, ее сперва обязательно писали, а уж потом свежевали. По вечерам семья собиралась в столовой. До наступления темноты (электричества в доме не было, жили при свечах) читали вместе Пушкина, Горация, Дидро и Шекспира. В Бугры приезжали писатель Алексей Толстой, пианист Софроницкий, режиссер Мейерхольд, композитор Прокофьев, артист Ливанов, ученый Капица, живописец Машков. Его жена, не выговаривавшая букву "р", любила посудачить с Лелечкой о нападках критиков на их благоверных: "Оленька, Петг Петгович — такая гуина! Что ему эта кгитика? Ему все гавно! А вот Илье Ивановичу не все гавно!"

Многих своих друзей Кончаловский усаживал позировать. Так появились великолепные портреты Алексея Толстого за пантагрюэлевской трапезой, с хрустальной рюмкой в холеной руке, и Прокофьева — в плетеном кресле, с нотами на коленях, на фоне пронизанного солнцем летнего сада.

После ареста Мейерхольда, портрет которого Петр Петрович незадолго до этого написал, его просили поставить подпись под клеветническим письмом, обвинявшем режиссера в антисоветской деятельности. Он отказался. Предложили писать Сталина. "Когда я смогу встретиться с Иосифом Виссарионовичем для первого сеанса?" — спросил Дадочка. "Товарищи" объяснили то, что он и так прекрасно знал. Встретиться с вождем нельзя, писать надо по фотографии. "Какая жалость,— развел руками Дадочка,— ничего у нас, видно, не получится. Я пишу только с натуры".

Продолжал увлеченно писать друзей, жену, детей, внуков, крестьян, яблони в цвету, сирень, курительные трубки, собак и куриц. Глядя на этот пестрый калейдоскоп, партийные бонзы, жаждавшие соцреализма, как вурдалаки крови, всегда растерянно переглядывались: "Где же в этих картинах социалистическая сущность? Где отображение нашей борьбы?!" Вплоть до своей смерти положение спасал Луначарский: "Не горячитесь, товарищи. Художник талантливо воспевает поэзию наших будней". Хвалебные статьи наркома просвещения к выставкам Дадочки надолго стали его охранной грамотой.

Поздней осенью 1941-го немцы подошли к Буграм, и Петр Петрович с Ольгой Васильевной перебрались в город. Верная Маша зарыла в саду самое ценное и, стоя на пороге сторожки, враждебно следила за размещением в доме арийских жильцов. Проводив в эвакуацию дочь Наташу с Катенькой и Андроном, Петр Петрович с Ольгой Васильевной остались в Москве. Днем Дадочка писал портрет Лермонтова. Однажды ночью пришел с проверкой документов комендантский патруль. Красноармейцы направили фонарик в неосвещенную мастерскую. Сноп света выхватил во мраке печальное лицо молодого Лермонтова. "А это кто тут живет?!" Миша весело: "Гражданин без прописки". Разобравшись в "обмане", красноармейцы уважительно спросили: "Кто же у вас так работает?" — "Отец". "Крепко работает!" — заключили красноармейцы и, пожав Дадочке руку, ушли.

А вскоре после войны "придворный" живописец Александр Герасимов начал на Петра Петровича травлю. К нему охотно примкнули несколько злобствующих критиков. Дадочка и Лелечка сохраняли олимпийское спокойствие. На одном приеме вокруг них образовалась угрожающая пустота. Подошел один знакомый художник, сказал негромко: "Ольга Васильевна, те, кто пакостят Петру Петровичу, в подметки ему не годятся. Плюньте!" Лелечка в своем единственном вечернем платье из вишневого бархата и придававшей ей вид опальной королевы горностаевой пелеринке на плечах со светской улыбкой ответила: "На всех плевать — слюней не хватит!" На счастье, Сталин тепло упомянул в одной из речей имя Сурикова, критики прикусили язык, и Дадочка до конца жизни писал так, как хотел...

Когда Петра Петровича не стало, Лелечка растерялась, постарела и даже будто стала меньше ростом. Однажды мама зашла к ней в гости. Лелечка стояла возле окна, глядела на высокие весенние облака, на молодую зелень деревьев, на солнечные блики на домах, а потом, судорожно вдохнув воздух, хранивший запах масляных красок, тихо сказала: "Как красиво. Только зачем все это нужно, если Петечки больше нет".

***

Одни любители искусства называют Кончаловского русским Сезанном, другие мастером реализма, третьи — авангардистом. И каждый утверждает: "Вот это — настоящий Кончаловский!" И все они правы, потому что в каком бы стиле Дадочка ни писал, он оставался самим собой. Он всегда оставался самим собой. Когда кидал калоши в академию, учился у Ван Гога и выставлялся с Пикассо. Когда основал с друзьями-художниками общество "Бубновый валет". Когда неделями нянчился с заболевшей дочкой. Когда воевал. Когда не предавал друзей. Когда вместо портрета Кобы писал внуков и цветы. Поэтому, вглядываясь в его жизнь, я испытываю за моего прадеда гордость и, как посетители музеев перед его картинами, зачарованно говорю: "Вот это — настоящий Кончаловский!"