В Малом зале Санкт-Петербургской филармонии состоялся концерт тенора Эндрю Гудвина и пианиста Алексея Гориболя, приуроченный к 200-летию Роберта Шумана. Программу, которую в ближайшую субботу музыканты представят в Камерном зале Московской филармонии, выслушал ГЕОРГИЙ ПЕСКОВ.
Даже когда Алексей Гориболь со товарищи не затевают на филармонических подмостках дерзких ревю вроде уже вошедших в новейшую историю российской музыки "Серпа и молота" или "Еврейского мира" и будто бы играют на территории чистого академизма, все равно ждешь какого-то культурологического подвоха, какой-то концептуальной изюминки. Так случилось и на прошедшем в минувшую среду концерте давнего партнера господина Гориболя, приглашенного солиста Большого театра Эндрю Гудвина. Первое отделение приуроченного к юбилею Роберта Шумана вечера было отведено под запетую до дыр "Любовь поэта", во втором значились романсы Чайковского с не менее высоким индексом цитирования. Между ними вроде как абсолютно ни к селу ни к городу затесались "Зимние слова", вокальный цикл Бенджамина Бриттена — к слову, исполнявшийся впервые в России. Усиленные исполненными на бис двумя ариями графа Эссекса из его же "Глорианы".
Появление эстетского Бриттена в столь популистски составленном слащавом сет-листе можно объяснить не мудрствуя лукаво: просто главному отечественному лоббисту классика английской музыки ХХ века захотелось сыграть что-нибудь новенькое. К тому же "Зимние слова" идеально ложатся на тенор господина Гудвина. Но на самом деле, конечно, именно вроде бы чуждый чистокровно романтической программе Бриттен стал ее средостением, осью стилевых координат. При ином репертуарном раскладе и у других исполнителей Шуман с Чайковским в одном стакане были бы столь же невыносимы, как употребляемый в жаркую погоду липко-сладкий ликер. Стоило только разбавить этот коктейль бриттеновским льдом, как все встало на свои места. И дело тут не только в банальном эффекте столкновения лбом ко лбу эстетически чуждых друг другу музык. Как раз наоборот: Чайковского и Шумана сыграли сквозь призму Бриттена. Вроде бы хрестоматийно известные своей чистосердечной задушевностью миниатюры романтиков тандем Гудвин--Гориболь тронул изморозью того абсолюта, который покрывает каждую из бриттеновских партитур — и затертые музыкальные фразы сиюминутного страстного признания в одно мгновение стали льдинками, сложившимися в слово "вечность".
Романсы Чайковского в интерпретации господина Гудвина следовало бы признать национальным достоянием — никто из русских певцов в последнее время не пел эту музыку с таким безукоризненным совершенством, как этот австралийский тенор. Стоило бы также как-то конституционно узаконить необходимость исполнения романсов Чайковского всеми выдающимися вокалистами исключительно в ансамбле с Алексеем Гориболем — совершенно очевидно, что сегодня ни в России, ни в мире нет более серьезного эксперта по этому репертуару. Правда, сам господин Гориболь на подобный шаг вряд ли отважится: ему больше по душе эксклюзив, штучный товар.
Не имея возможности слышать господина Гудвина на оперной сцене, его петербургские поклонники на минувшем концерте могли отчетливо представить, чего именно стоит ожидать от певца в ближайшие годы. Судя по всему, господин Гудвин серьезно занимается укреплением собственного голоса с целью расширить вокальный потенциал и выйти на новые репертуарные рубежи. Пока, правда, оценить работу артиста над собой мешают побочные эффекты вроде не слишком опрятных форсированных верхних нот, но сама перспектива услышать господина Гудвина как Альфреда в "Травиате" или как Альмавиву в "Севильском цирюльнике" дорогого стоит и заставляет свыкнуться с временными трудностями, которые лишь оттенили тот привычный для Гудвина и Гориболя перфекционизм, записавший в актив дуэта очередной лучший камерный вокальный вечер сезона.