Отец Демьян Кудрявцев
В детстве я жил в коммунальной квартире, где суммарная биография жильцов была равна истории страны и на относительном достатке конца 1970-х годов в кухне размножались холодильники и газовые плиты. Двери не закрывались, и, идя по темному коридору, можно было услышать три разных мира: из радиоприемника, где между помехами передавали джаз, из телевизора, где в девять Пьеху сменял Свиридов, и из кассетного магнитофона, где крутился Высоцкий в Дубне, примиряя моих родителей с вернувшимся издалека соседом.
В детстве я жил в коммунальной квартире, где суммарная биография жильцов была равна истории страны и на относительном достатке конца 1970-х годов в кухне размножались холодильники и газовые плиты. Двери не закрывались, и, идя по темному коридору, можно было услышать три разных мира: из радиоприемника, где между помехами передавали джаз, из телевизора, где в девять Пьеху сменял Свиридов, и из кассетного магнитофона, где крутился Высоцкий в Дубне, примиряя моих родителей с вернувшимся издалека соседом.
Общая территория коридора была ничейной, и я представлял ее нейтральной полосой из соответствующей песни, и хотя там даже в горшках не росли цветы, но под ногами задирался линолеум, так что каждая моя вылазка на кухню за кипятком становилась опасным делом и однажды закончилась падением и ожогом. По ноге пошли героические волдыри, и отцу пришлось разрезать колготки и заматывать ногу бинтом поверх едко пахнущей серой мази. Боль была не то чтобы очень сильной, но то пульсировала, то жгла, и отвлечься не получалось, и тогда папа взял с полки книгу и, пропустив вступление, стал читать "Евгения Онегина" прямо с первой главы. Мне было девять лет.— Как мне? — Как тебе, Хана.
Хана знает Онегина, хотя он у нее не ассоциируется с болью в ноге и мазью: первый раз она увидела его в кино, где красивые англичане перелистывали энциклопедию русской жизни аккуратно, но слишком быстро. Потом взяла книгу, а так как читает она вперемешку, то без Гарри Поттера, наверное, не обошлось. И вот только сейчас она подошла к нему серьезно. В театральной студии, куда Хана ходит по воскресеньям, ставят Пушкина — ставят эксперименты на детях.
Я действительно считаю, что каждой книжке свое время, и до сих пор улыбаюсь от первой строчки, где "правил" мне слышится глаголом и видится очередь "самых честных" на прием к исправляющему их "дяде".
Отец Онегина тоже работал в школе — он ставил всем "три балла", и вообще первая глава для девятилетнего полна рассуждений о науках и учителях, отчего появляется солидарность с прогульщиком Онегиным; позже, когда я пропускал уроки и знакомился с девочками в кинотеатрах, я иногда представлялся Женей и читал им Пушкина наизусть — ленинградские декорации очень располагали, а других стихов я еще долго не знал на память.
— Папа, ты прогуливал уроки? — Да, но я же сказал, что позже, в смысле не в девять лет.
Позже, в институте, пропуская вторую пару, мы часто играли в игру, в которой надо было загадать литературное произведение, рассказав о нем в одном предложении. Я загадывал "русский роман о любви и верности, в котором точно указывается на существование у России дипломатических отношений с Испанией" и почти всегда выигрывал, короче, я считаю Онегина не просто важной книгой, а в каком-то смысле совершенно достаточной, так герой "Лунного камня" Коллинза знал, что в лучшей на свете книге — а такой он почитал "Робинзона Крузо" — содержится вся мудрость и без остального в крайнем случае можно и обойтись.
Поэтому я волнуюсь за Ханину постановку. И скрываю это за деланным скепсисом родительского любопытства: "Ну и кого ты будешь играть?"
— Я многих буду играть. Сначала за Пушкина. Это вступление. Там, где кончается "и сердца горестных замет" (это как раз то, что Кудрявцев-старший так и не прочитал обожженному сыну), потом — Татьяну. У нас так придумано, что она слышит, как Онегин с Ленским обсуждают их с Ольгой, и убегает.
— А почему она убегает, ведь плохое говорят только про Ольгу, интересно же подслушать, что дальше? — задаю я хитрый вопрос.— Папа! Она не подслушивает, она случайно! А потом стесняется и убегает.— А, я понял! Ну а потом? — Потом я играю Онегина.
Тут прибегает Яша, подслушавший последнюю фразу и совершенно этим не смутившийся.— А я играю в хоккей! — Вместо клюшки у него меч, на голове шлем от мотоцикла, и нет шайбы. С новостями в дом прокралась Олимпиада, поэтому Яков уже узнал о хоккее, но еще не выпросил себе полную экипировку, впрочем, скоро лето, и я надеюсь его отвлечь, с этой целью припасены роликовые коньки, на которых всех хоккеисты обязательно ездят летом, ты можешь их прямо сейчас померить и покататься вокруг стола. А как ты играешь Онегина, он же мальчик? — Это я возвращаюсь к Хане, в образ непонятливого отца.— Ну и что? Это же театр, папа. Я играю Онегина в самой последней сцене, где он такой возвращается к ней на бал и понимает, что — упс! — поздно! И она ему говорит тогда...
Тут я от собственного смеха уже не слышу про "отдана" и тянусь к телефону, чтобы спросить Ханиного дедушку, помнит ли он русский роман, где главный герой такой возвращается издалека и — упс! — поздно! С обожженной ногой невозможно играть в хоккей, и только поэтому мы на роликах типа проигрываем канадцам.