Вчера на 71-году году жизни умер журналист Валерий Дранников. У редакции "Ъ" и у спецкора "Ъ" и главного редактора журнала "Русский пионер" АНДРЕЯ КОЛЕСНИКОВА к нему было особое отношение.
В 1996 году я узнал, что буду работать в группе специальных корреспондентов ИД "Коммерсантъ" и что у нас будет начальник. Спецкорами ИД "Коммерсантъ" к тому времени работали или готовились работать люди, которые, как они сами, безусловно, были уверены, не нуждались ни в каком начальнике. Наталья Геворкян, Александр Кабаков, Игорь Свинаренко, Глеб Пьяных, Валерий Панюшкин. Потом мы узнали, что нашим начальником будет Валерий Джемсович Дранников. Это о многом говорило не только его старинному другу Александру Кабакову, с которым он начинал и заканчивал в "Гудке", но и даже мне. История про то, как Дракон после сотен блистательных репортажей, уходя 20 лет назад из газеты после ссоры с главным редактором "Гудка", написал акростих "Воробьев говно", является хрестоматийной для любого хорошо образованного журналиста.
— Вот вы думаете,— сказал он, когда мы познакомились,— что я вас, спецкоров, ничему научить не могу, что вы и так уже слишком ученые. А вы знаете, например, как обращаться к человеку, если вы не знаете его имени-отчества, а поговорить с ним по работе надо?
Нет, я не знал. И это была реальная, время от времени возникавшая проблема.
— А надо быстро сказать "семьдесятвосемьдесят", и обязательно получится похоже,— продолжил он.— И дальше без проблем будешь говорить с ним сколько хочешь как с родным.
Благодаря Дранникову группа спецкоров просуществовала, по моим подсчетам, вдвое дольше, чем должна была и могла бы: слишком, мягко говоря, разными мы были. А с ним — одинаковыми: любили его, уходили с ним раз в две недели в китайский ресторан рядом с редакцией на вечер, переходящий в глубокую ночь, и кто из нас это помнит, тот молодец. И даже писали потом что-то, а он придумывал темы, редактировал и называл себя не редактором отдела, а координатором, чтоб нам полегче было с нашими комплексами.
Потом, когда этот замкнутый круг спецкоров наконец распался, он работал репортером в "Русском Newsweek". Дракон на самом деле был репортером, это и было самое главное в нем и в том, как он относился к жизни, и он удивлялся, почему считается, что нельзя быть всю жизнь репортером. Ведь он же был.
Я однажды попросил его написать статью в только что возникший "Русский пионер". Он, журналист, который сделал себе легендарное имя еще в 1970-е годы, в советской журналистике, где прорваться к звездам было гораздо тяжелее, чем сейчас, немедленно согласился. Хотя он работал уже опять в "Гудке", начальником на этот раз, повторял, что вернулся в "Гудок" уже навсегда, потому что здесь и умрет, и имел полное право никуда не ездить, кроме как на работу и с работы.
Он поехал и написал. Репортаж для темы номера "Глобальное похолодание" назывался "Отморозки из будущего". Я хорошо помню: "Наш корреспондент ведет репортаж из криокамеры. Валерий Дранников задумывается о вечном и приходит к выводу, что ему нужно заморозить частицу себя для потомков".
И ведь он заморозил свою ДНК. И она хранится в этой фирме, если что.
Этот репортаж заканчивался словами: "Дома я сказал своему сыну: "Мне внуки нужны, а ты еще не женат! Кто вспомнит о моей замороженной ДНК? Кто деда возродит?"".
Я хочу сказать тебе, Дракон, что для того, чтобы вспомнить, сначала надо забыть тебя, а это все равно не получится. Так что и беспокоиться тебе не о чем.
Он отказался делать только один репортаж, для темы "Глобальное потепление", репортаж из крематория как символа глобального потепления. И то отказался не сразу, а долго думал и потом сказал, что я больше не должен просить его об этом, так как он мне еще пригодится.
Я только сейчас понимаю, что просил писать его лишь на вечные темы. Если бы надо было раскрыть какую-то другую, можно было обратиться к кому-то еще.
Зато он с жаром ухватился за тему про полет на Марс: в Институте медико-биологических проблем только начинали готовить тестовую экспедицию в лабораторных условиях для такого полета. Это тоже было про вечность. Про это он написать просто не успел. Зато знает теперь про вечность лучше любого из нас. Представляю, как он сейчас хочет про нее написать.
Он позвонил мне несколько дней назад. В телефоне высветилось "Дранников+", я поднял трубку, он сказал: "Чего не звонишь-то? Вот так помру, и не поговорим". Мы поговорили. Он рассказал, что у него был микроинфаркт и что будут делать шунтирование — в том же институте, где делали операцию Борису Николаевичу Ельцину. "Одного опасаюсь,— сказал он,— не выложились ли они тогда на нем?"
Он ничего не сказал, что в палате в такую жару сломан кондиционер и что ему на самом деле и без этого почти нечем дышать: у него начался отек легких. Он запретил приезжать к нему до восьмого, до операции: "Ты же, гад, не захочешь расстраиваться, а захочешь увидеть здорового человека". На самом деле врачи запретили ему принимать гостей: опасались, что можно занести инфекцию, его активно готовили к операции.
За день до операции я позвонил ему опять, и мы договорились о встрече через день после операции. Я не выдержал и звонил ему девятого и десятого, телефон не отвечал. Потом, дозвонившись до домашних, узнал, что операция прошла успешно, но что легкие на искусственной вентиляции. Следующие посторонние и бессмысленные вызовы стерли из моего мобильного телефона эти — тоже, как оказалось, бессмысленные. Я ждал, что он сам позвонит, что в телефоне засветится "Дранников+".
Со вчерашнего утра — минус Дранников .
Но любой из тех сотен людей, которых он знал и которые знали его, скажут, что Дранников — это огромный, невероятный, великий плюс их жизни.
Я уж не говорю о моей.