Сегодня вечером премьер-министры России и Великобритании Владимир Путин и Тони Блэр (о встрече — на стр. 2) идут в Мариинскую оперу — премьера "Войны и мира", о которой столько говорили, наконец состоится. Такого внимания оперному искусству власти в России не оказывали уже давно. Знать, недаром авторы спектакля Валерий Гергиев и Андрей Кончаловский ходили к Путину в Кремль.
Имени и. о. президента России от нового мариинского спектакля уже не оторвать. На транспаранте над театром вместо фамилии Цыпина (известного театрального дизайнера, но менее знакомого широкой публике, чем Гергиев и Кончаловский) некоторым даже мерещится другая пятибуквенная фамилия. На вопрос: "Можно ли попасть на прогон?" — измученные администраторы отвечают: "Какой прогон, у нас тут всюду эфэсбэшники, самих каждый день проверяют".
Опера всегда была делом придворным. Монархи Европы содержали оперные театры, раздавали заказы на новые опусы к семейным торжествам, участвовали в интригах и порой сами баловались сочинением. Присутствие высочайших особ на премьерах было делом этикета, а их реакция могла определить (на время или навсегда) судьбу нового произведения. Всем, наверное, рассказывали в школе, как Николай I уехал с премьеры "Руслана и Людмилы" Глинки и что за этим последовало. Однако что был тот жест недовольного государя по сравнению с тем, как отозвался визит лучшего друга музыкантов Сталина на "Леди Макбет" Шостаковича? Сумбур вместо жеста.
Действительно, опера редко становилась государственным вопросом такой важности, как в СССР,— при постепенном отмирании вкуса к оперному искусству как таковому. Две волны репрессий были обозначены оперными премьерами: в 1936 году уже упомянутой "Леди Макбет Мценского уезда", а в 1948 году — "Великой дружбой" Вано Ильича Мурадели. Правда, все это была новая музыка.
Оперных премьер в полном смысле слова, то есть свежих композиторских опусов в первом исполнении, Мариинка не знала много лет. В качестве новой музыки идет классика ХХ века, к которой, право же, тоже еще нужно привыкнуть — в том числе к тому, что ожидает сегодня вечером политическую и деловую элиту.
После генеральной репетиции "Пиковой дамы" Чайковского в 1890-м Победоносцев с возмущением писал: "Из этого 'игорного анекдота' ухитрились сделать трехактную оперу, длящуюся с семи с половиною до одиннадцати с половиною часов..." С "Войной и миром" — наоборот: из четырех томов — тринадцать картин.
Ощущение преданного читателя Толстого может быть как в недавнем американском издании "адаптированной" (а на деле оригинальной толстовской) редакции романа: "Война и мир" без философических отступлений. Вроде должно быть легче и увлекательнее. Но философию для новичка в прокофьевском творчестве с успехом заменит музыка. Из всей партитуры знакомым, вероятно, окажется только первый вальс Наташи Ростовой (причем именно его Прокофьев вообще отказывался писать, как и всю картину бала — чтобы не повторять классические оперные балы). В "мирной" половине — монологи и диалоги, в "военной" — монологи и хоры, хоры, хоры. Лирика — прозрачная, фактура — аскетичная, текст — прозаический, структура — сквозная. В общем, не Чайковский.
Каковы будут результаты "вечера в опере"? Едва ли можно сделать вывод, что царская ложа в Мариинке на премьерах отныне будет всегда особо охраняться, но, вероятно, нужно ожидать каких-то последствий столь решительного сближения государства с оперой — по крайней мере, Мариинской.
ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА, Санкт-Петербург