Ситуация в Чечне с самого начала российской колонизации зависела исключительно от силы центральной власти. С Чечней нельзя было просто договориться — она всегда была территорией, а не государством, союзом племен, а не политическим образованием.
Прирожденные грабители
Активное покорение чеченских земель началось в 1810 году, после того как в состав Российской империи была включена территория Ингушетии. А в 1818 году была основана крепость Грозная, укрепления которой позволяли вести бой шести батальонам пехоты. Сколько раз по шесть батальонов русских солдат и офицеров легло на равнине и в горах Малой и Большой Чечни с того времени, сказать трудно, но привычка к счету на батальоны оказалась стойкой.
Российские батальоны делали все, что могли,— вырубали леса на равнине, лишая чеченцев укрытий, строили линии укреплений (главной из них была Сунженская), устраивали бесчисленные экспедиции против непокорных. Казакам отводились земли, которые клиньями врезались в считавшиеся усмиренными районы; количество пришлого населения в Чечне устойчиво росло.
Происходившее внутри Чечни Россию никогда всерьез не волновало — присоединенных территорий было слишком много, чтобы уделять какой-то одной из них особое внимание. Политика Санкт-Петербурга в отношении Чечни и Ингушетии отличалась вынужденной неопределенностью. Существовали карты, на которых территории горцев назывались вольными. Россия молчаливо признавала местные обычаи, право ношения оружия, укоренившиеся системы родства и кровной мести и вмешивалась только при крупных беспорядках. Единственное категорическое требование центральных властей к чеченцам состояло в том, чтобы они признали себя находящимися на территории России. Но чеченцы отказывались.
В 1859 году, после усмирения движения Шамиля, задачу наконец посчитали решенной. Это почти совпало по времени с началом александровских реформ и рождением новой России, которая стала вкладывать в Чечню, как, впрочем, и в весь кавказский регион, значительные средства. До самого начала XX века Кавказ был, говоря на современный лад, исключительно дотационным регионом.
Однако и новое административное устройство, и инвестиции смогли создать лишь видимость спокойствия. Чечня по-прежнему оставалась воинственной. В периоды относительного затишья, когда она не воевала с империей или с соседями, чеченцы занимались банальными грабежами. Даже в первые годы XX века ни один мало-мальски ценный груз не мог проследовать через Чечню без вооруженной охраны, которой нередко приходилось вступать в дело. Про ингушей, соседей и ближайших родственников чеченцев, тогдашний учебник географии писал без обиняков: "Главный род занятий — скотоводство и грабеж..."
Было очевидно, что не только исчезновение, но и незначительное ослабление имперских скреп вызовет к жизни все старые проблемы, и в ход снова пойдет "умиротворение". Положение осложнялось присутствием значительного русского населения, прежде всего терского казачества, земельные права которого никогда не признавались чеченцами и ингушами. Казаки требовали, по словам современника, чтобы центральная власть "железным обручем сковала горские народы".
Потомственные индивидуалисты
Железный обруч дал трещину, когда из региона на фронты первой мировой были выведены значительные воинские формирования. Окончательно он лопнул после Февральской революции и большевистского переворота. Распад кавказского фронта в изобилии снабдил оружием регион, где, как и по всей России, вовсю разгорелись политические страсти. Области и народности повсеместно требовали автономии или даже сразу независимости.
Не говоря уже о тех окраинах, которые имели давние традиции государственности, более или менее определенные планы в этом отношении вынашивали Дон, Кубань и даже Терек. При общении с ними и их органами власти — радами, кругами, атаманами и пр.— руководство белого движения испытывало постоянные трудности, но по большинству принципиальных вопросов все же удавалось договориться и действовать сообща.
В отношении Чечни и Ингушетии такие попытки даже не предпринимались — договариваться было просто не с кем. Чечня была раздираема внутренними конфликтами. 50-60 враждующих друг с другом партий, во главе каждой из которых был влиятельный шейх, не могли прийти к согласию, оставаясь в плену традиционной идеи временных союзов.
Генерал Деникин, которому в 1918-1919 годах пришлось столкнуться с проблемами Северного Кавказа, писал: "Ингуши стали ландскнехтами советской власти, не допуская, однако же, проявления ее в своем крае. Одновременно они старались завязать сношения с Турцией и искали турецкой помощи из Елизаветполя, немецкой — из Тифлиса".
Попытки белых использовать разногласия среди чеченцев (Грозненский округ, например, был известен своей пробольшевистской позицией, а Веденский выступал против красных, стоя, скорее, на стороне казаков) оказались совершенно бесплодны. Гораздо лучшие результаты давала политика большевиков. Контролируемые ими съезды терцев отказывались от клиньев казачьей земли — разумеется, в пользу чеченцев, и авторитет большевиков рос. С другой стороны, повсеместно насаждавшиеся в 1918 году красными горские национальные советы в Чечне никакой реальной власти не имели.
В то время как многие окраины, Грузия к примеру, относительно быстро построили собственную государственность — в эфемерной надежде изолироваться и от белых, и от большевиков, Чечня стремилась только к историческому реваншу, то есть к возвращению тех земель, которые она считала своими. Но даже относительная победа над казаками и иногородними и вытеснение их из плоскостной Чечни не могли решить внутренних проблем региона, нуждавшегося во внешних вливаниях, — набеги и грабежи просто перенеслись бы на более отдаленные территории. А вопросы о политическом строительстве системы управления территорией, национальном государстве, экономической независимости не рассматривались.
Старый учебник географии можно было бы переиздать в качестве политического руководства. Деникин свидетельствует: "Они грабили всех соседей: казаков и осетин — во имя 'исправления исторических ошибок', то есть своего малоземелья; большевиков — в уплату за свои труды и службу; кабардинцев — просто по привычке и владикавказских граждан — за их беспомощность и непротивление. Их ненавидели все, а они занимались своим ремеслом дружно, широко, организованно, с большим размахом, став наиболее богатым племенем на всем Кавказе".
Угнетенные рецидивисты
Все попытки горских народов объединиться самостоятельно заканчивались провалом. Вскоре после Февраля возник Союз горцев Северного Кавказа, стремившийся к прекращению анархии, мирному разрешению межнациональных споров и обеспечению прав меньшинств. После большевистского переворота союз объявил себя правительством региона. Однако лидер союза, чеченец-нефтепромышленник Топа Чармоев, не смог заручиться поддержкой не только соседних народов, но даже своего собственного. Правительство союза не сумело обеспечить свое пребывание на Северном Кавказе и вынуждено было перебраться в Тифлис. Такая же судьба постигла и все остальные, как их называли в то время, "кочующие правительства".
Особенно ярко неспособность чеченцев сливаться в единую политически ориентированную силу проявлялась во время крупных волнений. Восстание, поднятое в горной Чечне шейхом Узун-Хаджи, привлекло до четырех тысяч сторонников, обладавших в том числе артиллерией. "В темном крае, где личные влияния враждебных друг другу шейхов, имамов и мулл подменяли подлинно народные движения, авторитет Узун-Хаджи был неодинаков: в плоскостной Чечне к нему отнеслись враждебно, в нагорной — одни видели в нем святого, действующего по воле Аллаха, другие смотрели на предприятие шейха как на возможность хорошо пограбить",— пишет Деникин.
Кончилось дело тем, что из пытавшихся утвердиться в Чечне идей национализма, пантюркизма, панисламизма и большевизма "действовавший по воле Аллаха" Узун-Хаджи выбрал последнюю и, приняв обязанности верховного правителя Северного Кавказа, обратился к народу с воззванием. "Для блага мусульман всего мира,— говорится в нем,— необходимо работать с советской Россией... ибо всюду мусульмане поднялись на своих вековых угнетателей--монархистов Кавказа".
Разумеется, этот выбор, как и все предшествующие, оказался бы кратковременным, если бы советская власть не смогла в короткие сроки воспроизвести российскую имперскую структуру — и даже в более жестком варианте. Это позволило на длительное время забыть в числе прочего и о предостережении из старого учебника географии.
В общем, весь опыт российско-чеченских отношений говорит о том, что они возможны только при имперской центральной власти. В отсутствие ее никакой договор не будет ни прочен, ни продолжителен. Ведь невозможно же договариваться с одной из группировок, которой всегда является правительство Чечни, в то время как остальные в переговорах не участвуют.
Сергей Шкунаев