О том, как создавался цикл "Весь Жванецкий", и вообще о себе нынешнем Михаил Жванецкий рассказывает корреспонденту "Ъ" Виктории Арутюновой.
— Михаил Михайлович, проект "Весь Жванецкий" начинался в мае прошлого года. Как вы отнеслись к этому предложению тогда и что вы думаете о нем сейчас?
— Мне сразу понравилось предложение Леонида Парфенова. Оно было взволнованное. Он взволнованно звонил, искал меня и где-то даже нашел. Причем вначале "Весь Жванецкий" выглядел очень красиво: планировался выход кассет, книжек, растяжки должны были висеть по всему городу, и только потом начинался сериал. Я, конечно, этот проект испортил. Опять же — юридические трудности. Мы-то с Парфеновым люди творческие, мы как-то быстро договорились, а юристы... Там возникли права владения. Я почувствовал, что влипаю, что нужно быть осторожным. Я нанял юриста, на всякий случай, как-то впрок. Вообще, НТВ — это организация хищническая, это бизнес. Поэтому мы были не на равных, мы бились.
Потом начался отбор материала. Устроили четыре концерта в Политехническом. Хотели еще что-то на этом заработать, отыграть в Театре эстрады, но я не решился. Материал старый, я понятия не имел, пойдут ли люди, интересно ли им это. Меня еще очень смущало наглое молодежное название "Весь Жванецкий". Какой "весь"? Если честно говорить, в этот проект вошло, ну, пятнадцать процентов того, что я написал. Но сейчас новое время, эта кампания рекламная, и ребята собрались в общем-то молодые — не мне с ними спорить. Они специалисты по названиям, по завлечению женщин и публики. "Весь Жванецкий" — так "Весь Жванецкий". Я это переиначил и сказал, что "весь" в том смысле, господа, в каком мужчина говорит женщине: "Я весь твой". Какая часть мужчины ей в результате достанется, никто не знает.
Не успели выйти первые серии, как разразился кризис, ими, я думаю, и вызванный. У меня всегда так получается. Я современный. Я не знаю почему, но то, что я пишу, всегда звучит. То есть если оно даже не звучит, это временно. Я когда-то уже говорил и теперь могу только повториться: либо наша жизнь станет лучше, либо мои произведения будут бессмертными. Ничего другого я предложить не могу. Если даже мы ушли в сторону демократизации, капитализации, приватизации, трепанации и прочих "-аций", то все равно жизнь подруливает, подруливает и снова выравнивает. И мы опять попадаем на накатанную дорогу этих наших собраний, коллективных решений, огромных морд и маленьких глазок. И вот я смотрю, мой дорогой "Коммерсантъ", как я звучу сегодня. Ну, отзывы, тьфу-тьфу, вполне нормальные.
— А вы читаете то, что пишут про вас?
— Читаю. Раньше писали, что я сник. Я не сник, я просто пытался разобраться в этой жизни. Посмотрите, как сейчас вдруг отступило телевидение. Потому что слишком мощная жизнь подошла к его границам. А за месяц, за два, за год до кризиса телевидение, со всеми девочками и рекламами, было совершенно отделено от жизни. Это была своя виртуальная жизнь, абсолютно оторванная от нас, достаточно пошлая, мерзковатая, надоедливо-наглая, со всеми "угадай мелодию" и "русскими гвоздями", со всеми удачными и, в основном, неудачными шутками артистов, которые говорят сами. Это было время, когда аккомпанемент выступал с сольными концертами. Сейчас начали искать, у кого же спросить: "А как вы?" И почему-то не побежали к Филиппу Киркорову или Алене Апиной. Стали спрашивать у кого-то другого, кто эти годы молчал.
— Во время президентских выборов 1996 года вы напоминали о социализме, "где водка — три шестьдесят две, где все знакомо, как в родной помойной яме, где висят для поцелуя похожие как близнецы ряха начальника милиции и задница первого секретаря обкома партии". О чем вы напомнили бы сейчас, спустя два года?
— Я не думаю, что в сериале обращаюсь только к тем временам. Это, скорее, осмотр достопримечательностей — так я бы это назвал. Сегодня у нас очень странная ситуация. Я сам понимаю, насколько сложно после Кириенко снова дать шанс молодым. Но ведь мы уже начинали привыкать к новой жизни. Я скажу, что я потерял. Я потерял в Москве тех людей, которые мне стали нравиться. Это мальчики и девочки на маленьких машинах, которые заполняли супермаркеты,— нормально говорящие, сидящие у компьютера, читающие, довольно спортивные. И, что самое главное, не пьющие. На этих людей была вся надежда. Сейчас, если они будут выброшены на улицу, и мы начнем возвращаться к тому времени, о котором я все время читаю, мне будет страшно жалко. Ведь я читаю не для этого. Я не хочу снова быть популярным, хотя популярным быть приятно.
Почему мы говорим о грустном? Видимо, потому, что говорим о стране. Я всегда смотрю последние известия. Ну что же это такое? Ну какую тему выбрать, чтобы было веселей? Я думаю, что эта тема все-таки в кризисе. Мало того, что все произведения, которые я читаю, написаны об этом времени. Кризис — наше привычное состояние. Чего бояться? Мы уже привыкли — и запасались, и жуки у нас заводились. И у меня если уж была электробритва, то к ней четыре запасных ножа. Все лежало по квартирам. Такие маленькие складские помещения, среди которых мы жили. Багажник автомобиля был забит коленвалами, распредвалами. А колеса... Мы не могли ездить, потому что внутри, вместе с колесами, сидели дамы. Мы об этом просто забыли.
— Когда вы встретились с Райкиным, он был уже очень усталым человеком. Райкину тогда было приблизительно столько же, сколько вам сейчас...
— Я понял. Мы не похожи. Мы разной крови, потому что он исполнитель, а я автор. В любом случае, он слишком много времени уделял внешнему, своей красоте, заказам, их исполнению. Вокруг него всегда сидели люди, которые исполняли его распоряжения. Я думаю, что Райкин, по большому счету, мало рисковал, потому что он выбирал авторов. Возле него крутилась целая страна — он был один, и писать для него было огромной честью. Он мог выбирать, поэтому риск провала был минимальный. А я предоставлен сам себе. Я без конца рискую.
— Так получилось, что роль социального сатирика Райкин передал вам. Кому передадите ее вы?
— Пока ощущения, что пора передавать, нет. Я не хочу готовить организм к тому, что я должен на кого-то оставлять, что жанр умирает. Ну где же умирает, когда такая страна, которая все время дает под зад,— и жанр снова взлетает. При такой жизни новый Райкин обязательно родится.
— Михаил Михайлович, как в Аркадии с погодой?
— У нас похолодало, на море барашки, небо затянуто не тучками, а облаками. Я тоже думал: когда же погода наладится? Я обращался: когда же будет погода? Они говорят: жизнь наладьте. Наладится жизнь, наладится и погода.
-------------------------------------------------------
Два грифа
Леонид Парфенов втягивает голову в плечи, разводит руками и прищуривается. Он похож на грифа. На грифа похож и читающий монолог Жванецкий. В его вытянутой руке — очередная миниатюра. В вытянутой руке Парфенова — факс от Жванецкого.
В факсе от Жванецкого написано, что Леонид Парфенов должен говорить журналистам от имени Михаила Жванецкого. Потому что Жванецкий никаких интервью никому давать не будет — так они договорились.
Суть факса — в подзаголовке: "Идея возникла у Парфенова, так что все вопросы — к нему". Дальше так: "С легким ужасом и вполне доброжелательно я записал четыре концерта. Там еще осталось и читать, и жить, хотя читать интереснее. Мои сегодняшние выступления на эстраде совсем не имеют отношения к произведениям прошлых лет, где наша жизнь настолько извилиста, что мы часто попадаем туда, где уже были, снова радуясь встрече. Желаю нам снова насладиться друг другом. Всегда неподалеку. Ваш М. Жванецкий".
Часть сезона Парфенов провел с "Намедни", часть — с "Фортом Байяр", часть — "С семнадцатью мгновениями". Теперь — Михаил Жванецкий. Жванецкий уверен, что показ этого сериала на НТВ и вызвал экономический кризис. Жванецкий к такому привык. А Парфенов и вовсе утверждает, что такие "попадания" — его профессия.
Парфенов и Жванецкий говорят, что они сразу понравились друг другу. Парфенов уже вжился в образ. Он говорит, интонируя. То есть делает неожиданные паузы. Жванецкого можно слушать и смотреть. Его трудно читать: сначала нужно поставить кассету, послушать, поймать паузы, а потом открыть, например, "Мою Одессу". И читать, не обращая внимания на знаки препинания, расставленные корректором.
"И это пресс-релиз?!" — разводит руками Парфенов.
Михаил Жванецкий испортил хороший проект Леонида Парфенова. Как можно издавать писателя, у которого нет наследия? В портфеле Жванецкого, как выяснилось, такие же древние склеенные листочки, напечатанные когда-то на машинке и местами уже слепые. Причем в портфеле — только небольшая часть. Что-то осталось на съемных квартирах в Ленинграде и других городах и уже не найдется, что-то, если верить Леониду Парфенову, просто испортилось, потому что неправильно хранилось. Парфенов рассказывает об этом так: "Вы только представьте: листочек, потом еще один приклеен сверху, и все это не перепечатали, не отксерили, а заламинировали к чертовой матери. Внутри пленки — какой-то папирус".
Сам Жванецкий сидит сейчас на даче в Аркадии и ждет звонка Парфенова. Телефонистка утверждает, что это одна из самых старых телефонных линий в Одессе. Леонид Парфенов звонит из своего кабинета "от Филиппа Старка" и говорит, что рейтинг у "Всего Жванецкого" — очень хороший. "Рейтинг даже чуть повыше, чем у предыдущего выпуска новостей. Что по нынешним временам просто фантастика". Жванецкий, говорит Парфенов, сидит в Аркадии и скучает. И — с интонацией: "Скучно, конечно, зато страна стабильная".
Проект Парфенова сразу понравился Жванецкому. Точнее, "его это сразу привлекло". Вообще, Парфенов избалован тем, что его идеи нравятся. И если бы Жванецкий сказал что-то вроде: "Старик, давай созвонимся до пятницы, тут надо подумать, что-то сейчас я не очень",— Парфенов бы не перезвонил. Но Жванецкий сказал другое: "Проект рискованный. Непонятно, как он соотносится с нынешней практикой. Не будет ли это означать, что я больше ничего не написал?" И Парфенов перезвонил.
И проект получился. 16 телевизионных серий из четырех концертов в Политехе. 26 минут по пятницам, в 22.45.
ВИКТОРИЯ АРУТЮНОВА