Демьян Кудрявцев о Хане и Яше

На прошлой неделе Яша съездил за город, где большие, временами уже пожилые, но до сих пор не очень взрослые люди сидят на краю воды и ждут ветра.— Зачем тебе ветер? — Ветер, чтобы летать.

У этих людей есть паруса и доски. Есть паруса поменьше, в человеческий (взрослый) рост, и побольше, которые даже не паруса, а облака на веревочках,— их надо держать двумя руками, и сначала они похожи на гигантские пододеяльники, вроде тех, что перед сном взлетают с хлопком над Яшиною кроваткой, потом на цветные шары, а когда уносятся к горизонту, то на мятущихся бабочек или птиц, а человека под ними совсем не видно, но Яша его терпеливо ждет и помогает тянуть мокрый кайт из воды на берег.— Понял теперь, для чего нужен ветер? — Понял.

А если ветра нет, то все паруса лежат перед морем разноцветными лоскутами, и тогда надо ходить между них со специальным прибором и поглядывать строго в таком порядке: в небо, на воду, на прибор, чтобы, как только вернется ветер, сломя голову мчать к палаткам, не выговаривая рычащих и шипящих — одни свистящие, временами порывистые, 5–7 метров в секунду.

Прибор интересный, но лучше любых приборов — мокрый палец, поднятый прямо вверх, только прямо, вот, покажи на небо, ну как — чувствуешь холодок? — Нет! — И я нет. Потому что нет ветра.— Понял!

Настоящие серферы, с длинными выгоревшими волосами и хриплой речью, держат Яшу за своего. Он у них там «самый основной» — в его возрасте меня звали «самый умный», и в этом было значительно меньше уважения и доверия, чем досталось ему.— Эй, основной, идешь купаться? — А вода холодная? — Не идешь, значит? И Яков сам надевает плавки и бежит, маленький, спотыкается, но бежит за своим большим настоящим другом, а им к пятидесяти на двоих, и оба храбро заходят в воду, без парусов и досок, потому что сегодня ветра нет.

Я ничего такого не умею, не катаюсь на доске, не прыгаю с парашютом. Я даже не очень умею плавать, в детстве раз переплыл Неву — да так испугался, что до сих пор от глубин отгораживаюсь буйками. Меня мутит при виде «тарзанки» и «русских гор», и из всех доступных аттракционов я выбираю простейших два — комнату смеха и рядом — страха, случается, перепутаю иногда.

Зимой у меня гораздо больше шансов проявить себя на (и приподнять — в) глазах сына. Мы с ним оба любим лыжи, но пока еще у меня получается лучше, и я могу, защемив его между стоп, лихо съехать с какой-нибудь красной трассы, а в конце пути, но еще не на пологом месте, закричать «Внимание!» и развести лыжи, вот тогда из-под меня, как торпеда, выпуливается Яшка и без палок пускается напрямки, так что тормозить ему приходится не плугом и не плашмя, а сначала кубарем, чуть не комом, а потом внизу — утыкаясь собой в сугроб.

Но лыжи кончились очень давно, и, возвращаясь с воды на дачу, Яша рассказывает мне по телефону про палатки и доски серферов, и в голосе его невыносимое превосходство и множество новых, заемных слов. Но ничего.

— У меня есть для тебя сюрприз.— Сюрприз-подарок? — Сюрприз-сюрприз, вот приедешь — узнаешь.

И, довольный тем, что сбил с Яши самодовольство и что вместо того, чтобы вспоминать своих серферов, он сейчас тяжело гадает и, возможно, мучается и злится, я пошел готовить ему сюрприз, который восстановит правильную иерархию в отношениях отца и сына, избавит меня от рассказов о тридцати трех морских богатырях и при этом не будет ему подарком. Стоило, в общем, подумать, прежде чем обещать.

Больше всего, как известно, Яков любит транспортные средства, среди которых вершина дозволенности — детские мотоциклы, у него, между прочим, есть один, а у Ханы даже игрушки-машинки нету. Конечно, ему очень нравится моя машина, он много раз сидел за рулем один и несколько раз воровал ключи, но пока эти разы между собою не совпали, машина считается неосвоенной, запретной и недоступной, и потому хоть она и лучше детского мотоцикла, но призрачней, нереальней.

А тут жара и дым, так что, когда мы наконец увиделись, можно было обойтись и без сюрприза, больше всего Яше хотелось пить и спать, ничего рассказывать не хотелось, ничего показывать не моглось. Но мне отступать было некуда, и мы подошли к столбу, где, словно теленок перед базаром, был привязан одолженный на день скутер, синий, с кожаным мягким креслом, с гуделкою на руле и с двумя притороченными к рулю касками наших размеров.

— Это не каски, это шлемы...— зачарованно сказал ребенок, не зная толком, что делать дальше. Я подсадил его перед собой, чтобы его небольшие руки дотягивались до руля, и мы осторожно поехали по проселку, я — силясь держать баланс, Яша — не сдерживая восторг, постепенно все набирая скорость, пока не смогли обогнать маршрутку и многонациональную стаю псов, которая тут же припустила за нами, и через собачий лай, тесный шлем я не сразу понял, что Яша мне кричит: «...!»

— Что?

— Е-е!

— Что?!

— Ветер! Папа! Ветер! — проорал Яша, отцепил одну руку от вихляющегося руля и выставил палец в небо, где ни дуновения, ни облачка и только у нас свой отдельный ветер, безо всяких досок и парусов.