Ровно сто лет назад в московском саду "Эрмитаж" открылся Художественный Общедоступный театр. Это скромное частное заведение вопреки всем ожиданиям сделалось самым знаменитым русским и советским театром — Московским Художественным академическим, ордена Ленина, Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции, имени Горького-Чехова.
Если бы кому-то из первых зрителей Художественного Общедоступного театра рассказали о том, какая судьба ждет детище фабриканта Алексеева (известного всему миру под своим сценическим псевдонимом Станиславский) и драматурга Немировича, он был бы немало изумлен. Меньше всего новорожденный был похож на будущего любимца властей. Родители готовили его "по творческой", а не по политической линии.
Сегодня только самые чистые души не отмахнутся от слов о "театральной игре как священнодействии". Но простые правила театрального дела, предложенные двумя основоположниками, действительно сыграли роль благой вести. На смену языческой вольнице пошлых антреприз и бенефисов пришел строгий единый мхатовский Закон. Лицедеи, которых хоронили за церковной оградой, превращались по нему в служителей серьезного культа. Прихожанам-зрителям было предписано не развлекаться, а трудиться душой. Ровный болотный цвет стен вместо купеческо-придворной позолоты, жесткие деревянные спинки скромных кресел, запрет на аплодисменты во время действия и нижайшая просьба дамам снимать головные уборы.
Русская интеллигенция, падкая на благородные идеи, полюбила Художественный театр так же горячо, как умные книжки и проклятые вопросы бытия. Она увидела в демократизме художественников реальную оппозицию помпезным, приближенным ко двору императорским сценам. Двор это интересовало мало. И гнев, и любовь по отношению к театру были частным делом, даже если их испытывали высочайшие особы. Уже потом, в совдепии, МХТ (буква "А" — академический — вклинилась в любимую аббревиатуру через два года после революции) задним числом записали во вдохновители революции. Но художественники боялись бунта ничуть не меньше самых злостных контрреволюционеров.
Когда же все действительно пошло прахом, всем показалось, что Художественному театру при новой власти ничего не светит. Но тут Ленин заехал посмотреть "Дядю Ваню", и его вполне бессмысленная устная рецензия — "Замечательный автор, замечательный театр, замечательные актеры" — сыграла роль охранной грамоты.
Оценил ли это Станиславский, неизвестно. Но когда ему через несколько лет сообщили, что Ленин умер, руководитель МХАТа схватился за сердце: "Как?! Михаил Францевич умер?" Константин Сергеевич перепутал вождя пролетариата с известным актером Малого театра. Анекдот показательный: аполитичный гений прожил все эти годы как во сне, до конца жизни он так и не осознал абсолютного изменения реальности в стране. Время от времени он писал панические письма о состоянии театра, рефреном которых был знаменитый возглас "Караул!" — но спасать театр в его представлении следовало только от сценической рутины и актерских штампов.
Немирович был более тонким политиком и большим прагматиком. Он вдохновил двухгодичные американские гастроли, бывшие не чем иным, как отсрочкой решения об эмиграции. К эмиграции готовились всерьез, тем более что МХАТ имел за границей ошеломляющий успех. Но недолгой — в любом случае — славе иммигрантского театра Немирович в конце концов предпочел возвращение домой. Шестым чувством он ощутил возможность вжиться в новую иерархию и подружиться с новой властью. И МХАТ научился принимать правительственные награды, рассаживать своих актеров в президиумы, ставить пьесы о революции и представлять советское искусство за границей. Но даже сквозь откровенную ахинею, которую время от времени приходилось нести со сцены великим мхатовским актерам, пробивался старорежимный, а потому преступный, тусклый свет вселенской чеховской тоски.
Чудесному спасению и возвышению МХАТа трудно найти рациональное объяснение. Счастливую советскую судьбу Художественного театра иногда объясняют сомнительным парадоксом. Якобы он выжил по той же причине, по которой не были разбиты зеркала Елисеевского гастронома. Якобы новой сталинской аристократии в глубине души льстило единение с уничтоженной аристократией духа, пережить которое можно было сидя в том же зрительном зале, где некогда сидели передавленные позже по одному интеллигенты. Но кто знает, что думал Сталин, смотревший мхатовский спектакль "Дни Турбиных" из глубокого угла правительственной ложи. Никто не знает. И сколько именно раз он смотрел на героев Булгакова — неизвестно. Утверждают, не меньше десяти.
"Омхачивание" всех советских театров происходило как коллективизация и индустриализация. Притом что сам тогдашний МХАТ менее всего годился в пример. Назначенный главным театром страны, он был странной, таинственной организацией, на сцене которой играли гениальные актеры, но закулисные нравы которой вызывали смесь страха, удивления, брезгливости и восхищения,— таким и описал его для потомков в "Театральном романе" Булгаков. Именно занесенный романистом на скрижали истории театр оставался "главным" и при "позднем" Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе. Вплоть до горбачевской перестройки. Тогда он развалился надвое. Попытка Олега Ефремова провести реорганизацию вызвала бунт под руководством Татьяны Дорониной. Она создала свой самостоятельный театр, оставив на своем занавесе популярный во всем мире товарный знак — чайку.
Раздел тогда не воспринимался как катастрофа и даже казался спасением. Вообще-то этот театр часто отпускал строптивых, превращаясь таким образом в "кузницу кадров". Всех своих главных оппонентов Художественный театр воспитал в собственных стенах — и Мейерхольда, и Вахтангова. Любимовская Таганка — детище Вахтанговского училища. Таиров вроде бы "вырос" сам, но его главная актриса Алиса Коонен, без которой не было бы Камерного театра, тоже вышла из мхатовской шинели. Мхатоведы любят иллюстрировать исторические заслуги театра схемой-деревом: корни — студии двух отцов-основоположников, а крона — почти все московские театры, оказывающиеся МХАТу наследниками по прямой. Эта ветвистая генеалогия косвенно должна оправдать и нынешний бледный вид театра: а как иначе может выглядеть мать-героиня, обессилевшая от бесконечных родов? К тому же у нее что ни дитя — то богатырь.
Доронинский МХАТ к дереву не пририсовывают: вид уродца может скомпрометировать породу. Между тем появление тезки на Тверском бульваре объясняется не только чьими-то амбициями или злыми кознями. Раздел театра стал естественной расплатой за счастливую судьбу при всех властях. Вернее, за две судьбы, которые больше не желали уживаться вместе. "Мужской" МХАТ имени Чехова должен был наследовать "настоящему", дореволюционному, а "женский", сохранивший имя буревестника революции Горького,— другому, советскому. Психологический реализм, так сказать, наконец отмежевался от социалистического.
Смешно сказать, но Доронина справилась со своей задачей лучше Ефремова. Ее коллектив трудится не покладая рук, один за другим выпуская спектакли либо о героизме и духовности советского народа, либо о соборности народа русского, либо о незаемных, мхатовских славных традициях, либо вообще ни о чем — то есть классику. Раньше к Дорониной наведывались новорусские коммунистические бонзы, но потом "женский" МХАТ наскучил и им. Театр же в Камергерском пытается сказать о чем-то важном, больном, мучительном и современном. Да вот беда — все время выходит что-то нечленораздельное, через пень-колоду.
То, что праздновать сегодняшнему МХАТу имени Чехова особенно нечего, знают даже его руководители. Поздравлять академический театр, кособоко переваливающийся с полуудачи на провал, театр с растрепанным репертуаром и поредевшей труппой, театр, зал которого даже на иных премьерах приходится заполнять старшеклассниками, театр, в который ни за что не посоветуешь сходить знакомым,— такой театр трудно прославлять от души. Роман с властью давно позади: новая элита выбрала "Ленком" и "Современник", и поздравления политиков МХАТу стали не искренними словами благодарных зрителей и даже не грамотой от чутких цензоров, а скучной данью никому не нужному сокровищу культуры.
Сам Олег Ефремов, чувствительный к фальши человек, в предъюбилейный год не раз повторял, что отмечать правильнее не день рождения важного учреждения, называемого МХАТом, а нечто более общее, трудноуловимое, но прекрасное — столетие великой театральной идеи, преобразившей не только русский, но и мировой театр. Поговаривали даже, что Ефремов, отчаявшись наладить в театре жизнь, обратился с письмом в правительство с предложением сразу после юбилея МХАТ закрыть, красиво подведя честную черту под его историей,— но это, похоже, только слухи.
МХАТу в России не позволят погибнуть. К своему вековому юбилею Художественный театр обрел положенный теперь национальному достоянию "праздничный набор": Камергерский переулок "офонарел", оделся в гранит и стал пешеходной зоной, историческое шехтелевское здание подкрасили и снабдили дежурной подсветкой, а наискосок от театра, непосредственно над замурованным входом в бывший общественный сортир, установили недостававший городу памятник Чехову. Долговязому интеллигенту, душевно тонкому и мягкотелому — в прямом смысле слова: кажется, не будь страховочного столбика позади, бронзовый Чехов скульптора Аникушина завалился бы прямо наземь, на расписной порог Академии Ильи Глазунова.
МХАТу, как и фигурке драматурга, не дадут упасть никогда. Ради идеи связи времен, идеи непрерывности истории культуры этот театр пожертвовал своей жизнью. Не оценить такой жертвы — значило бы, как говаривали большевики, проявить полную политическую близорукость.
РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ
--------------------------------------------------------
Русская интеллигенция полюбила Художественный театр так же горячо, как умные книжки и проклятые вопросы бытия
"Замечательный автор, замечательный театр, замечательные актеры",— сказал Ленин про мхатовского "Дядю Ваню", и эта устная рецензия сыграла для театра роль охранной грамоты. Когда Станиславскому через несколько лет сообщили, что Ленин умер, руководитель МХАТа схватился за сердце: "Как?! Михаил Францевич умер?"
"Омхачивание" всех советских театров происходило с таким же размахом, как коллективизация и индустриализация
Роман МХАТа с властью давно позади, новая элита выбрала "Ленком" и "Современник". Поговаривают, что Олег Ефремов предложил сразу после юбилея МХАТ закрыть, красиво подведя честную черту под его историей
--------------------------------------------------------
Скоро прилетит чайка
МХАТ подходит вплотную к тому тупику, в какой естественным историческим путем попадает всякое художественное учреждение, когда его искусство окрепло и завоевало всеобщее признание, но когда оно уже не только не перемалывает свои недостатки, но еще укрепляет их, а кое-где даже обращает их в "священные традиции". И замыкается в себе, и живет инерцией.
Мне, волнующемуся в театральной атмосфере более 60 лет, так хорошо знакома и так хорошо изучена эта картина оскудения театра. Хорошо еще, если откуда-то прилетит "Чайка" и даст здоровую затрещину. Всем моим опытом, всей оставшейся во мне энергией я хочу отвести от МХАТа этот удар.
Пути к спасению сложны, но ясны.
Остановись, посмотри свою жизнь, открой форточки для свежего воздуха, возьми метлу и вымети сор, соскреби угрожающие болячки!
И именно сегодня!
Владимир Немирович-Данченко
24 июля 1942 года