Надиршах Хачилаев: я никогда не отказывался от убеждений
       Перед вынесением приговора председатель Союза мусульман России НАДИРШАХ ХАЧИЛАЕВ дал интервью в махачкалинском СИЗО корреспонденту Ъ СЕРГЕЮ Ъ-РАСУЛОВУ.

— Если вспомнить события мая 1998 года, арест, Лефортово, о чем сожалеете?
       — Кому-то это покажется громкими словами, но мы, Хачилаевы, и сегодня можем смотреть в глаза любому — и первым лицам, и простому человеку. Даже будучи в крайне сложных обстоятельствах, мы сохранили человеческое лицо и никого не подставили. Я очень рад, что, пусть даже ценой мучительных, долгих следственных действий, выяснилось, что мы не имеем никакого отношения ни к терактам, ни к воровству, ни к заговорам.
       — У вас не было ощущения, что когда полевые командиры отдавали вам заложников, они рассчитывали не только на деньги, но и на то, что вы станете их союзником?
       — Я участвовал в освобождении Валентина Власова. Передавал родителям солдата, которого уже успели похоронить где-то в российской глубинке. Нам вредило то, что пресса создала о нас представление как об очень богатых людях. Заложников отдавали под мое слово, будучи уверенными, что я без труда расплачусь с ними. Я и сегодня по многим случаям освобождения людей остаюсь должником. Но ни о каком "политическом" долге не могло быть и речи.
       — Часто появлялись сообщения о том, что Надиршах Хачилаев воюет на стороне ваххабитов.
       — С самого начала событий в Карамахи я пытался выйти на представителей власти. По телефону переговорил с председателем Госсовета Магомедали Магомедовым и вице-премьером Саидом Амировым. Они мне сказали, что знают о моей позиции, и выразили свое удовлетворение.
       Встречался и с министром внутренних дел Адильгереем Магомедтагировым, и с генералом артиллерии Гришиным. Мне показалось, что и у них тогда было желание правильно осветить мое участие в этих событиях и наше общее стремление к тому, чтобы в ходе освобождения сел пролилось как можно меньше крови, особенно мирного населения.
       Во время боев в Карамахи я, кстати, спас и передал этой стороне трех милиционеров, которых ваххабиты собирались зарезать. Почему об этом никто не говорит? Почему мусульман постоянно обвиняют в нетерпимости?
       — Говорят, накануне вторжения боевиков в Дагестан у вас был напряженный разговор с Хаттабом, и дело дошло до драки.
       — С Хаттабом у нас с самого начала сложились сложные отношения. Еще после нападения на Буйнакский гарнизон я ему сказал: "Забудь о Дагестане, без тебя обойдемся". Советовал не соваться больше в нашу республику, говорил, что он дискредитирует ислам. Естественно, никакой симпатии ко мне ни он, ни его окружение не испытывало. Доходило и до потасовок. В таких случаях его охрана сразу пресекала столкновения.
       — А как вы узнали о предстоящем нападении на Дагестан?
       — Вторжение стало для меня полной неожиданностью. Все, наверное, готовилось втайне. В апреле был съезд конгресса, и я даже не был приглашен на него. Приехал сам и стал спрашивать: "Почему вы принимаете решения за Дагестан, кто дал вам такое право, кто вас делегировал?" У них не было никаких полномочий и никакого права представлять Дагестан. Некоторые из моих земляков посчитали, что я просто завидую тому, что они приблизились к Шамилю и Хаттабу. Мне же было смешно об этом слышать.
       После этого мне пришлось безвыездно жить в Зандаке. Я предлагал нашим алимам приехать ко мне и самим провести съезд, разобраться в своих делах без постороннего вмешательства. Но никто меня не послушался.
       — Каким образом вы оказались в Махачкале? У вас ведь были основания опасаться за свою безопасность.
       — Вторжение в Новолак произошло на следующий день после моей встречи с генералом Гришиным, и я сразу предпринял попытку добраться туда через Махачкалу. В Новолаке уже были ранены мои близкие друзья, и я, естественно, стремился туда. Но меня "подставил" представитель моей же национальности.
       — Говорили, что вы, как привилегированный узник, содержитесь чуть ли не на даче у самого Путина...
       — В Лефортово я был обыкновенным узником. Даже не знаю, существуют ли эти "лефортовские дачи". Мне говорили после ареста, что "будет использован мой потенциал". Я сказал сразу, что никаких других договоренностей, кроме публичных, быть не может.
       — Кто вел переговоры?
       — Это были высокопоставленные люди из Москвы.
       — А что имелось в виду, когда речь шла об использовании вашего потенциала? Помощь в освобождении заложников?
       — Наверно, того, что было сказано, достаточно. Да и особо большого торга, собственно, не было. Единственное, о чем я сказал им, что хочу сперва избавиться от того груза, который мне инкриминируется, и надеюсь на объективное следствие. Мне сказали, что объективное следствие будет. Сегодня я могу сказать, что в этом смысле они свое слово сдержали.
       — Расскажите подробнее об условиях содержания в Лефортове.
       — Лефортово — это стерильная чистота, белизна и гнетущая тишина. Я думал, что там содержатся политические преступники, и надеялся, что можно будет, по крайней мере, скрасить время общением с умными людьми. Но сначала я был в "одиночке", а потом меня стали перебрасывать из камеры в камеру, и моими соседями оказывались матерые уголовники и подсадные утки. Говорить с ними было не о чем.
       Однажды в моей камере появился паучок, и это было настолько заметно среди этой стерильной чистоты, что стало для меня событием. Я целыми днями следил за его передвижением по стене и потолку. А еще морозным зимним утром во время одной из прогулок я вдруг явственно ощутил запах печеного горского хлеба. Новый запах, появление паучка — вот те ощущения, из которых складывалась моя тюремная жизнь.
       — Потом вас отправили по этапу.
       — Об этом говорить спокойно невозможно. Страшное дело. В "столыпинку" людей набивают, как селедку. Все переходы на пути — вприсядку, "гусиным шагом", кругом собаки.
       У меня все вещи были завязаны в одеяло. Оно рассыпается, а останавливаться нельзя, сзади наступают другие. Однажды ночью нас неожиданно подняли и вывезли на один из московских вокзалов, долго держали "вприсядку", а потом на переходе у меня опять развязалось одеяло, я настолько отчаялся, что встал в полный рост и вышел из общей колонны. Готов был к тому, что меня сейчас затопчут, забьют. Налетели с собаками, дубинками. Но аллах смилостивился, все обошлось.
       Я уж не говорю об остальных жестокостях. Мне, например, сразу сказали: "Ты можешь не дожить до срока". Я бородатый, мусульманин, ассоциируюсь с чужаком и врагом. Все признаки налицо, это уже такой штамп. Меня первым выхватывали из толпы, первая дубинка была моя. Но я всегда носил бороду и никогда не отказывался ни от своей национальности, ни от своей веры, ни от убеждений.
       
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...