Вчера в 7 часов 22 минуты утра в своей московской квартире в районе метро "Аэропорт" от обширного инфаркта в одночасье скончался Григорий Израилевич Горин, известный драматург и прозаик.
Очень странно, что он умер. Ну, так не умирают — совершенно не дал привыкнуть к своему будущему отсутствию. Так и не успел уговорить всех не понимающих толка в жизни поехать на рыбалку...
Григорий Горин был врачом. И поэтому, очевидно, стал для начала писателем-юмористом. Этой судьбы не избежал почти никто из русских сочинителей с высшим медицинским образованием — от Чехова до Арканова. Аксенов начинал по-другому, но все равно писал смешно и даже иногда, уже маститым, печатался на 16-й полосе "Литературки". Горин там сказал свое "Хочу харчо!" и прославился.
Потом все пошло по-другому. Попробовав себя вместе с другом Аркановым в "Коте домашнем средней пушистости" и "Маленьких комедиях большого дома", Григорий Израилевич обнаружил театр. Может, было и ему, как еще одному прошедшему тем же путем врачу — Булгакову, видение коробочки-сцены, где люди говорили, пели, смеялись и плакали,— и он погрузился в драматургию, и это погруженное в среду тело много чего вытеснило, поскольку весило в профессии немало.
Горин оказался драматургом такого качества, что планка сразу подпрыгнула и застряла, как застревает стрелка силомера где-то за краем шкалы после удара нерасчетливого богатыря.
Его называли — одни с почтением, другие с оттенком снижающим — прямым и непосредственным продолжателем Евгения Шварца. В общем, справедливо, особенно если учесть, что едва ли не все его драматические сочинения действительно, если не были прямыми продолжениями шварцевских сюжетов, то уж отражением шварцевских прищуренных усмешек по житейским поводам — точно.
Что-то мешало воспринимать его пьесы и сценарии телевизионных двухсериек как простые ремиксы. Что-то из них выпирало такое, что сквозь вечные темы и общечеловеческие ценности впивалось прямо в бедную интеллигентскую душу зачуханного, уставшего от анекдотов семидесятника.
Горин ощущал, что анекдота мало, но понимал, что сверханекдотическое должно иметь анекдотическую форму — и зритель был счастлив. "А вот накладные карманы мы не позволим",— повторяла вся страна, и тон ликующего идиотизма, так точно услышанный в музыке высших советских сфер, примирял телезрителя с жизнью. Глядя, как Янковский лезет по лестнице в небо, культурный совок обретал надежду на благополучный исход из загаженного существования.
Надежды не было, и Горин придумывал свои сказки именно для тех, кто потерял надежду, но сохранил иллюзию. Иллюзию собственной порядочности: и все злорадно смеялись над королем из "Обыкновенного чуда", потому что кому же не хотелось объяснить все свои пакости генами бабушки. Иллюзию свободы: и все обожали Мюнхгаузена, потому что каждый мечтал врать правдиво. Иллюзию любви: и самозабвенно распевали дурацкую серенаду Абдулова и Фарады, потому что это была песня чисто горинского счастья — доступного придуркам и простодушным.
Если сейчас пересмотреть горинскую драматургию спокойным и приуставшим от последовавших за семидесятыми-восьмидесятыми жизненных безобразий взглядом, обнаружатся весьма жесткая конструкция, иногда почти схема, заданность, даже простоватость. Но стоит отвлечься от расчленительской задачи, как замечаешь некоторую не укладывающуюся в эти качества особенность, некоторую, прости Боже за банальность, тайну. Эту тайну можно назвать врачебной — в том смысле, что, как принято считать, хороший врач лечит не болезнь, а больного. Горин, конечно, занимался человеческими пороками, слабостями, страстями и страстишками в чистом, дистиллированном виде. Но предлагая если не лечение, то облегчающие средства, он имел дело с совершенно конкретным пациентом — и поэтому у его охотников и министров, графов и баронов были не просто знакомые лица Янковского, Миронова, Абдулова, Леонова, но и проступающее сквозь них горинское лицо.
Он сам создал себе место в литературе, и такое, что его уже никто не займет.
АЛЕКСАНДР Ъ-КАБАКОВ