Счастливо отставляться

Григорий Ревзин, специальный корреспондент

Насколько я понимаю, Юрий Михайлович Лужков никогда никого не убивал. Когда он пытался снести "Речник", омоновцы ночью выбрасывали людей на 30-градусный мороз, но никто, по счастью, не замерз насмерть. В Москве многие дома, которые ему — ему не как человеку, а хозяину своих людей — надо было снести, часто горели, и, по-моему, это были поджоги, но он не жег дома вместе с жильцами, или, по крайней мере, давал им возможность выбраться. Иногда — как в "Трансваале" — его дома падали и давили людей, но он не хотел их давить, это были незапланированные несчастные случаи. Его ребята выдавливали чужих бизнесменов, мордовали их проверками и штрафами, гнали из Москвы, но не посылали бандитов и не отправляли умирать в Бутырке до суда. Он преследовал журналистов судебными исками, и пусть это были неправедные суды, но он не посылал им посылки с бомбами и не резал им головы в лесу. Он их засуживал, причем гражданскими исками, где дело кончается штрафами и опровержениями, а не тюрьмой. Я критиковал его, обличал, высмеивал, издевался над ним 15 лет, и он никогда не пытался меня убить. Я — живой пример. А мог бы быть мертвым.

И я могу поблагодарить его за это. Вопрос оценки Юрия Михайловича — это вопрос точки отсчета. В нашей федерации много субъектов, и, увы, не про всех можно написать то, что я сейчас написал. Пока его не отправили в отставку, у меня была другая точка отсчета, я сравнивал его с европейскими странами. Даже нет, я сравнивал его с той мечтой 1992 года о том, каким прекрасным мог бы быть мой город. А с какой стати, спрашивается? Он же не в Китцбюэле родился, его только умирать туда выталкивают. В Москве он родился, у Павелецкого вокзала. Где родился, такой и получился, а пожалуй, и получше, чем мог бы.

Он искренне любил Москву. Конечно, любовь — дело опасное. Ты можешь любить женщину, и в конце пути она станет дамой настолько благородной и изысканной, настолько мудрой и благорасположенной к миру, что минутное общение с ней оставит ощущение, что случилось что-то правильное и отчасти волшебное. А может превратиться в бабищу в трениках с заплывшими от тупой жадности глазами, так, что минутное общение с ней оставит у любого ощущение, что он посетил свиноферму. И то и другое получится через любовь, и это может быть сильное, страстное чувство. С Москвой, пожалуй, вышло что-то скорее второе, чем первое. Но любовь была искренняя.

Он дарил ей украшения, бриллианты зданий, ожерелья транспортных колец. Ну, подсовывали ему больше дешевую бижутерию, фальшаки вместо антиквариата, но он-то искренне не разбирался, он хотел как красивше. Он был фанатом стройки. Слушайте, он 20 лет раз в неделю объезжал московские стройки, и все чего-то там руководил, разводил, вмешивался во все проекты — это же страсть! Может, это было несчастье, потому что все, к чему он прикасался, очень портилось. Он не умел уважать чужое мнение, он ни в грош не ставил архитекторов, влезал в проекты с идиотскими идеями, всюду, как маньяк, норовил запихнуть подземную парковку, он вообще предпочитал, чтобы архитекторов не было, а вот здание и надо снести, и построить такое же, только поновее, получше внутри, а внешне все как было — и сносил, и строил. Ну дикий человек. Но, с другой стороны, он нашел меру воровства. Это страшно трудно, потому что стройка — это много людей, а когда воруют многие, со всех сторон, то они не координируют свои действия, не понимают, где граница, где еще можно, а где уже нельзя — и так у нас десятилетиями строится Большой театр, Мариинский театр, стадионы, аэропорты, дороги, жилье для военных — да все. А у него-то строилось. И разница, боюсь, только в его страсти, пассионарности, в том, что он единственный, кто все время держал в голове, что надо построить, а не только спереть. У нас больше нет фигур с такой страстью.

Он вообще любил, чтобы было красиво. И сладко. Он любил художников, скульптуру. Странных, конечно — Церетели, Шилова, Глазунова, Андрияку — ну да, барак на Павелецкой, Губкинский институт — не до воспитания вкуса было. Но он ценил яркость и остроту жизни. Театр любил, праздник и чтобы все были веселы и довольны, танцевали, чтобы была не жизнь, а мед. Очень русский человек.

И благодаря этой его страсти все это становилось предметом общественного интереса. Ну не все, отчасти это, конечно, зависело от потенциала самой темы. Скажем, медом всерьез он не смог всех увлечь. Но то, что люди в Москве, в сущности, такие же, как он, стали так страстно интересоваться скульптурой, памятниками архитектуры, новыми зданиями — не было бы этого, если бы не он. Конечно, они больше интересовались в негативную сторону — что еще разрушили, какую гадость где построили, какого еще истукана бронзового поставили — но ведь какой интерес! Вот, скажем, классической музыкой Юрий Михайлович меньше интересовался — и где она? Где искрометные статьи "Долой рутину с оперных подмостков"? Нету же ведь.

Нет, пожалуй, я должен его поблагодарить не только за то, что жив, а еще и за то, что у него было некое внутреннее нравственное чувство, не позволявшее ему выходить за те пределы, которые люди его положения давно и безнадежно преодолели. Пожалуй, только благодаря Юрию Михайловичу архитектура — не недвижимость, а облик города — стала предметом общественного интереса. Было что критиковать, было что высмеивать и над чем издеваться, и людям это было интересно. Теперь, я думаю, это пройдет.

Спасибо, что жив, спасибо, что было о чем говорить, а больше, простите, мне его благодарить не за что. Москва за последние 15 лет пережила реконструкцию, по масштабам равную и сталинской, и авангардной. Такую же, как Берлин, как Шанхай. Она могла стать одной из мировых столиц архитектуры. И не стала. Она могла остаться уникальным городом с поразительной историей, которая видна в каждой улице, доме, дворе, городом, где жили мои родители и деды. И не осталась. Кому как, а я расстроен. Прощайте, Юрий Михайлович, спасибо, надеюсь, больше не увидимся.