Детская болезнь крутизны

7 октября Главгосэкспертиза согласовала проект питерского небоскреба "Газпрома", а 9-го в Петербурге у ТЮЗа был митинг протеста. Кто туда пришел — тысяча с небольшим человек — понятно. Так что, куда интереснее, кто (и почему) не пришел

Дмитрий Губин

Пишу "понятно", потому что, если на митинг против явления, призванного кардинально изменить символику города, собирается лишь тысяча горожан (ну хорошо, две тысячи), их можно перечислить поименно. Юра Шевчук, певец, там был — спел куплет "Родины", а как подошло к "боже, сколько правды в глазах государственных шлюх!" — так лопнула струна. Художника Тихомирова, который из "Митьков", я встретил. Были режиссеры Сокуров и Мамин. Но большинство людей из массовки (которую поддержать численно пришли и мы с женой) — были, в общем, те, кого Невзоров называл "демократами с кашей в бороде". Вне зависимости от пола и политических убеждений. То есть по одежде которых нельзя уловить тренд сезона. Жестикулирующие чересчур оживленно. Слово "культура" произносящие с придыханием. А слова "тренд", подозреваю, не знающие совсем. Плюс какие-то, бог его не знает, юные коммунисты, анархо-синдикалисты — периферия общества, тьфу.

Хотите правду? Толпа на шопинге в "Гостином дворе" или "Меге" выглядит богаче, чем эти митингующие, которых любая власть, начиная с рядового мента, искренне считает быдлом (а Шевчук с Сокуровым?  А что Шевчук с Сокуровым? Шевчук, что, в ротации на "Русском" и "Дорожном" радио? Сокуров идет широким экраном?  Такие же маргиналы, только от искусства). Ну и протестуют они потому, что ничего не добились. И Дмитрий Губин идет на митинг оттого, что он не Андрей Малахов). Был бы Андреем — косил бы деньгу, а не занимался глупостями.

Вопрос: почему успешный массовый петербуржец, тот, который на иномарке, у которого дачка под Вырой либо Выборгом, а детишки у которого в спецшколе плюс лектории при Эрмитаже,— он на митинг не идет?

Тут важно сказать одну принципиальную вещь.

Петербург — город уникальный не просто в России, но и в мире. У него гигантский — по сравнению с любой европейской столицей — нетронутый исторический центр. С главных "открыточных" точек можно любоваться примерно той же картиной, что открывалась Пушкину в 1820-х, когда Росси завершил Главный штаб на Дворцовой площади. Но ценнейшая особенность города даже не в архитектуре или имперских ансамблях, каких в мире хватает (и, скажем, в Вене имперский размах будет покрупнее петербургского). Но Петербург — единственная столица, обладающая горизонтальной небесной линией. Эта ровная линия коньков и крыш, сложившаяся вследствие запрета строить выше 24 метров, то есть Зимнего дворца, открывается с невероятно воздушных набережных Невы — и действительно потрясает. Небесную линию в Петербурге дано нарушать лишь куполам и шпилям. Вот кораблик на Адмиралтействе парит над небесной линией — все понятно. Ангел над Петропавловкой, хранящий город,— тоже понятно. Ангел на Александровской колонне, у которого лицо Александра I, но над которым возвышается крест,— и это понятно. Как понятно и то, что газпромовский небоскреб — тоже символ времени и города, призванный обозначить, что поток углеводородов, то есть денег, теперь превыше всего. Другие символы пали, скукожились в масштабе 122,5:403, в каком соотносится Петропавловский собор с ангелом к небоскребу с Миллером (который есть нефтегазовая ипостась царя).

Ну а теперь возвращаюсь к вопросу: почему массовый петербуржец не протестует против этой кардинальной смены символик?

Боится, что утихомирят с ОМОНом?

Увы: правда не в том, что боится. А в том, что не видит в небоскребе ничего страшного.

Вот у меня есть добрый знакомый, архитектор Андрей Шаров. В Питере архитектурное бюро "Рейнберг & Шаров". Шаров, например, построил торговый дом, известный как Vanity House, у Казанского собора,— это архитектура изящная, современная и нежная, не просто вписавшаяся в старый центр, но и давшая, стоит зайти внутрь и подняться по эскалаторам, новые высотные точки обзора.

Так вот, Шаров — за небоскреб. Говорит, что это интересно, что даст новую архитектуру, новый стимул: город ведь должен развиваться. И это Андрей не от страха и не ради денег говорит, а по убеждению.

Или вот Михаил Боярский, которого многие склоняли за якобы меркантильную поддержку небоскреба, я с ним говорил и убедился, что Боярский так поступает не потому, что ему что-то посулили или чем-то пригрозили. Он тоже считает, что город должен развиваться, и строить небоскребы в том числе.

И еще десятки мне лично известных, в том числе и неподкупностью, людей говорят именно это: Петербург должен развиваться. Поэтому пусть будет небоскреб. А на мое: так почему ж развитие должно идти по архитектурной вертикали, а не горизонтали, столь хребетно значимой в Петербурге? Почему небоскреб в 100 этажей, а не цепь разноэтажных зданий, скажем? — они смотрят на меня с искренним недоумением: как почему? Да потому, что небоскреб — это прогресс! Небоскреб — это идея развития!

Обычный русский человек сегодня в эстетическом, в историческом плане еще неразвит, невинен. Он все еще любит все «богатое» и новое

Я, признаться, вначале спорил. Я говорил, что в Нью-Йорке при строительстве небоскребов на Манхэттене сошлось несколько факторов: жутчайший дефицит островной земли (340 гектаров из которой трогать нельзя — зарезервированы за Центральным парком), дефицит офисных площадей, наличие строительных технологий и огромных денег. То есть нью-йоркский небоскреб — это продукт рационального подхода, как рационален вообще почти любой продукт панатлантической цивилизации. В Америке, например, некоторое время чугун был дешевле кирпича — и фасады домов в Нью-Йорке строили из чугуна. А в Питере что — на Охте дефицит земли? Дефицит офисов? Избыток денег? Или специалистов по высотному строительству?

Любая иррациональная вещь обречена быть символом, как символом является сам Петербург, построенный вопреки законам природы, но в силу воли империи, но даже в этой воле связавшей себя правилами: строить дома "единой фасадою" и минимум на полсажени ниже дворца. Империя рухнула, а символ остался. Небоскреб же символизирует, что прежние законы отменены и что можно отменить любые законы за деньги.

Я это сотни раз повторял, но те, кому нравился небоскреб, меня не слушали, потому что любовь имеет глаза, но не уши.

Так ребенка восхищает кричащая бижутерия, но не ювелирная изысканность, детям вообще, как говаривал Рома Трахтенберг, "дерьмо всякое нравится". Гамбургеры, сникерсы, сладости, гадости. Не мишленовский же ресторан. И подросток грезит о гоночном "суперском" автомобиле, не слушая аргументов взрослых, что это дорого, опасно и непрактично. Зато круто. Ух!

Так вот, я сейчас о принципиальной вещи.

Понимание истории как ценности и принятие истории как ценности — это свойство взрослых зрелых наций. Даже в Европе такое понимание и приятие появилось совсем недавно, с раскопок Шлимана, то есть с конца XIX века. Вот тогда вещи начали цениться за старину, а до этого ценились лишь за красоту. Так у Пруста в "Сване" принцесса де Лом с презрением замечает, что всю доставшуюся по наследству ампирную мебель держит на чердаке, никому не показывая, поскольку она "пошлая, ужасная и мещанская",— действие романа как раз происходит в эпоху импрессионистов и Шлимана. Уже через десяток-другой лет после высказываний де Лом в интерьерах начнется цениться старина и антикварный бизнес переживет настоящий бум. Это в дошлимановскую эпоху, в 1850-х и 1860-х, Жорж Осман смог снести и перестроить пол-Парижа под современные нужды — полувеком спустя точно такую же идею признали бы преступлением и осудили.

Русские по сравнению с европейцами — совершенные дети (да и республиканцы-французы успели натворить детских ошибок, воткнув в османовский Париж чудовищную башню Монпарнас).

Цикличность нашей истории, когда каждый новый царь зачищал и подчищал созданное предыдущим царем, немало способствовала сохранению этой детскости или, если хотите, неразвитости. Историческое мышление вообще — удел народовластия; при самодержавии летосчисление начинается с нового деспота, называйся он хоть царем, хоть генсеком.

Обычный русский человек сегодня в эстетическом, в историческом плане еще неразвит, невинен. Он, как дитя, ищет в пластическом искусстве нарратива, то есть сходства, повествования, рассказа, и потому так уважает реализм (и почитает абстракционизм "мазней"). Он все еще любит все "богатое" и новое, потому что страшится прочитать в старом и бедном тот приговор, что с детства вынесен ему самому. Он хотел бы американский небоскреб, потому что русский небоскреб создает в его глазах иллюзию равенства с Америкой.

Он вообще хотел бы яркой новой простоты и понятности.

400 метров над Невой, стеклянный лифт, вау, круто — да плевать он хотел на скрытую новую символику и на явную старую символику, он просто клюет на яркий посул, как ребенок, садящийся в машину к незнакомому дяде, клюет на ценность обещанного ему в неограниченном количестве мороженого.

Русские не одна такая детская нация на земле. Скажем, китайцы сегодня те же дети: их история была обнулена Мао и хунвейбинами. Прочите роман Го Сяолу "Краткий китайско-английский словарь любовников". Роман, написанный от лица студентки-китаянки, приехавшей учиться в Лондон, использует старый трюк: он пишется вначале простейшими фразами, какими иностранец выражает на чужом языке свои мысли. Постепенно все усложняется. У героини заводится любовник, которого она поначалу не понимает: он не ценит ни работу, ни деньги, он любит старые вещи — о господи, как странно, в Китае так мало денег и так много бедных, и все мечтают о новых вещах! Но глава за главой все меняется, причем настолько, что, вернувшись в Китай, героиня уже не понимает компатриотов.

Я вот тоже среди петербуржцев — как вернувшаяся героиня Го Сяолу.

Я понимаю, что Питер, эту чудом сложившуюся драгоценную игрушку, уничтожают никакие ни Валентина Матвиенко и даже не нынешний русский царь, кто бы им ни был.

Петербург ломают — и сломают — нынешние петербуржцы.

Как нынешние москвичи сломали Москву, в своем наивном детском желании предпочтя пластмассовую новизну офиса сложносочиненности старого дома.

Я не знаю, что тут делать.

То ли, плюнув в сердцах, уезжать во Францию. То ли записаться на курсы пилотов "боинга". То ли ждать, что Шаров с Боярским повзрослеют.

Пока вот хожу на безнадежные митинги.