В самой сильной в русской, а пожалуй, и в мировой литературе сцене похмелья — из "Мастера и Маргариты", когда Степа Лиходеев просыпается утром в своей квартире,— есть такой момент: Степа шарит у себя по ногам, чтобы определить, надеты на нем брюки или нет, и не может определить.
Похмелье — категория не столько физиологическая, сколько метафизическая, и подвержены ему и отдельные индивидуумы, и целые страны. Ревущее семилетие с 91-го по 98-й годы имело черты общенационального загула. Сейчас, соответственно, похмелье. Государство российское шарит слабой рукой по конечностям: есть ли еще брюки? Есть ли вообще хоть что-нибудь? С трудом, совсем как Степан Богданович, разлепив мутные вежды, припоминает: чего-то такое же у нас было? Услужливый сатана подсказывает: была духовность. Она — наше богатство. Ее вроде все любят.
И вот нащупаны особенные духовные брюки, у которых одна штанина — это Пушкин А. С., а вторая — Михалков Н. С. Если проследить процесс с самого начала — с осени, когда обещаны были, а затем и пущены "на Пушкина" необыкновенно размашистые суммы,— обнаружится, что Пушкиным как бы разрыхлили почву. Протянули поперек улиц растяжки с цитатами, напомнили по телевидению: "До дня рождения Александра Сергеича осталось NN дней". Создалась атмосфера благороднейшая. И в этой атмосфере воплотился эдаким местоблюстителем Пушкина, его реинкарнацией — Михалков со своим "Цирюльником".
Объективные обстоятельства не имеют никакого значения: с похмелья человек склонен преувеличивать пустяки и не замечать главного. Что написал Пушкин, вообще неважно, главное, что больше ничего не напишет, не испортит праздник. Какой фильм у Михалкова, тоже, в общем-то, не имеет значения: есть юнкера, цари, Русь, снято все прилично, и слава Богу. Итог: духовные штаны на месте, можно попробовать потихоньку встать с постели.
У великодержавной раскрутки "П & М" есть только один, но принципиальный дефект: что юбилей, что фильм — чистейшие потемкинские деревни. За фанерным фасадом нет ничего. На кого рассчитаны слащавые цитаты на улицах? Идешь эдак, месишь грязь или торчишь в пробке, и вдруг — раз! — и задумался: "Я помню чудное мгновенье, водились русские блины..." И взгрустнул. Понял: "Я русский. Это многое объясняет" — и успокоился, попилил дальше.
Иронический демон или глуповатый ангел заставил Михалкова мериться с Пушкиным, затолкал их в одну упряжку. Впрочем, скорей всего, потусторонние силы отдыхают. Режиссура такого класса под силу только российской действительности, не устающей одаривать обитателей здешних равнин похмельным синдромом и обращать благие порывы их правителей в труху.
МИХАИЛ НОВИКОВ, обозреватель