Утопия усадьбы

Искренне не хочу никого обидеть, но все же вынужден сказать, что Московский музей мебели не располагает коллекцией мирового уровня. В нем есть несколько занятных предметов, из которых лучший, пожалуй,— "рабочий стол" хозяйки, несколько невероятным образом сочетающий в себе функции комода, секретера, туалетного столика и столика для рукоделия. Прелесть вещи даже не в этой уникальной многофункциональности, а в формах — классицизм здесь оказался настолько лишенным каких-либо деталей и узоров, что кажется это не изделием русских крепостных мастеров начала XIX века, а произведением венского классицизирующего модерна начала века ХХ, чем-то вышедшим из-под пера Отто Вагнера или Йозефа Ольбриха. Все остальные предметы в основном XVIII-XIX веков, Чиппендейл, неоклассическая карельская береза, письменный стол "жакоб" и т. д.— достойная антикварная мебель, эти вещи могли бы быть украшением любой частной коллекции, но при этом в больших музейных комплексах, образовавшихся из императорских резиденций, в большинстве своем не попали бы в основную экспозицию, а если бы и попали, стояли бы "для антуража" и не удостаивались бы специального внимания экскурсоводов.

Чудо этого музея не вполне в коллекции. Оно в атмосфере. Но ее трудно описать. Понимаете, в этом музее возникает ощущение подлинности, совершенно несомненное на эмоциональном уровне и неоспоримо ложное на уровне рассудка.

Дом выглядит так, будто перед нами усадьба начала XIX века, прожившая до начала ХХ века как фамильное гнездо одной семьи и нимало не пострадавшая в советское время. Но ложность даже не в том, что не пострадала. Это как бы получается такая усадьба, в которой обитатели никогда не спали, не готовили еду, вообще ничего не делали, что люди делают дома, а только переходили из комнаты в комнату, везде находя приятную гостиную для уютной беседы в креслах, может быть, для камерного музицирования или изящной настольной игры, в самом громком случае — для небольшого семейного праздника, где помимо домашних не более десятка гостей. И хотя ты ясно понимаешь, что такой жизни никак быть не могло, одновременно находишь внутри себя ясное ощущение, что так оно и было. И сколько ни пытаешься запихнуть это ощущение назад и опровергнуть, оно обратно вылезает в целом и готовом виде, нимало не пострадав от критики.

Такое трудно создать. Такое даже довольно трудно придумать, потому что это сложный сценарий, эффект возникает не вполне понятно откуда, и его не просчитать. Такое может получиться само. И чтобы разобраться, надо изучить, что получилось.

Музей этот создал бывший преподаватель Плехановской академии Валентин Владимирович Смирнов. Он сначала, в конце 1980-х, создал кооператив по реставрации мебели, а потом, в 1989 году,— фирму "Смирвальд", сегодня одну из самых заметных на реставрационном рынке. Первоначально музей располагался в доме Пороховщикова в Староконюшенном переулке на Арбате. В 1999-м ему отдали усадьбу Аршеневского на Таганке, построенную, возможно, по проекту Матвея Казакова.

Усадьба эта героически отреставрирована "Смирвальдом" (до музея там располагалась типография, и в залах XVIII века стояли печатные станки), но для понимания духа музея важен не этот этап, когда "Смирвальд" превратился в структуру, способную выполнять такие работы, а вот этот первый период кооператива и самого начала фирмы.

Тогда формировалась коллекция музея. Это был период расселения коммуналок старого Арбата. И основная часть коллекции — это та мебель, которую собрали, пока их расселяли. Мне сейчас не важно, как ее собирали (хотя тут целый ворох историй), мне сейчас не важно, в каком она была состоянии (хотя на реставрации этой мебели вырос уникальный реставрационный центр). Мне важно, что это те столы и стулья, диваны и кресла, шкафы и буфеты, которые простояли советское столетие в переулках Арбата среди немыслимой нищеты, коммунальных склок, трофейных велосипедов в коридоре, тесной пустоты от расстрелянных Сталиным и погибших на войне. Сегодня эта арбатская жизнь — уже мифология, ее можно вытащить или из рассказов 70-летних, из романов Рыбакова или песен Окуджавы, а в реальности увидеть разве что в доме Мельникова в Кривоарбатском, где, кстати, в гостиной стоит почти такой же алтарь-буфет в русском стиле, как в первом зале смирновского музея. Но это для нас мифология. А для них, людей, уже выселенных оттуда и завершивших свою жизнь кто в Бибирево, кто в Коровино-Фуниково, мифологией было другое.

Сталинская Москва была так устроена, что через город прошли новые торжественные магистрали имперской столицы, застроенные большими домами, где жила советская номенклатура, а внутри, в переулках, остался дореволюционный город, который уж жил как мог. Московская советская мифология, мифология ребят нашего двора родилась ровно из этого "жил как мог". Старый город образовал своего рода гетто внутри сталинской Москвы, со своими законами, своими героями ("старуха-графиня", пугливый инженер, учительница немецкого из бывших, сапожник-инвалид) и своими сюжетами. И в этом мире жила старая дореволюционная мебель.

Отчасти это был чеховский "глубокоуважаемый шкаф", только шкаф, переживший революцию. Трамвай построить — не ишака купить, революцию пережить — не вишневый сад вырубить. В шкафу лежала память времени, когда Москва была щедра, когда дома были городскими усадьбами (это как дача, только еще больше и прямо здесь, в Москве) и когда у некоторых людей была не то что отдельная спальня, а еще и гостиная и кабинет. Память об этих несуществующих и вряд ли возможных в будущем домах (4 кв. м на человека — такая была довоенная норма для Арбата: гуще, чем в тюрьмах) сжималась в этот дореволюционный шкаф, такой невероятно большой для коммуналки, что даже и невозможно было представить себе, какой же был дом, в котором он стоял, и сколько же там жило народу, и какая же там была очередь в туалет.

Мифология так устроена, что она не держит ненужных деталей, а выбирает главное. А главное было в том, что когда-то в Москве была жизнь, где у людей могла быть гостиная, и они там сидели, беседовали и пили чай, а спали они — вы себе не представляете — вообще в другой комнате! А тут просто покойно сидели, разговаривали, не боялись арестов, а на Рождество елку ставили. Ну то есть вообще утопия какая-то, дивный мир.

Этот музей и есть утопия дореволюционной жизни, как о ней мечталось в советском быту. Мебель в нем не из дворцов и усадеб, это не коллекция Екатерины или Павла, это дореволюционная мебель из советской коммуналки. А каждая комната — это та мечта, которая жила в этой мебели все время, пока на 38 комнаток приходилась всего одна уборная. И именно поэтому невозможно подавить в себе чувство невероятной, щемящей подлинности каждого интерьера, при том что умом понимаешь, что такого никогда не могло быть. Это подлинность не истории, это подлинность мифа. Ее никакой критикой не проймешь, она сильнее.

Повторю, такой сценарий не придумаешь, он слишком сильный, и потому так действует. Но что меня и впрямь поражает — это то, что ему удалось осуществиться. Все же функционально этот музей — шоу-рум фирмы "Смирвальд". Я поражаюсь не тому, что идея шоу-рума могла трансформироваться в такой музей, который должен съедать весь доход фирмы, а тому, что сегодня московская реставрационная фирма вдруг сделала себе такой шоу-рум. Ведь, понимаете, пока она это делала, кругом была Москва. Да тут вообще не должно было быть ни одного подлинного предмета! Какие на фиг ломберные столы из коммуналок, чего возиться с этой рухлядью! Тут должны были стоять сплошь новоделы, да чего там, весь этот музей давно должен был быть сдан под мебельные бутики Colombo и Armani Casa. Так нет же. Ведь действительно музей. Глубоко антикоммерческое учреждение. Все же пути российского бизнеса неисповедимы.

Музей мебели, Таганская улица, 13, строение 3, (495) 912 7474