Почему школьная версия любви к Родине вызывает тревогу
Я, знаете, не бунтарь. Не хожу на марши, не веду героических блогов. В революции не верю, ибо делать их придется с народом, которого я боюсь. У меня послушный сын. Я всегда старался, чтобы он был паинькой, и вот он — паинька. Круглый отличник и любимчик учителей.
Я внушал ему, что самые большие герои — зубрилки-"ботаники": сегодня они сносят шпильки одноклассников, завтра победно улыбнутся им с обложек журналов. Когда в журналах появились неулыбчивые фотографии математика Перельмана, отказавшегося от миллиона, я предпочел забыть это свое наставление.
Как любой нормальный отец, я напоминал, что нужно быть правильным. Резать сосиску ножом. Получать хорошие отметки. Слушать учителей.
Но вдруг оказалось, что учить сына быть правильным опасно. Кто бы мог подумать, что проверка школьного задания может обернуться столь неожиданным открытием.
Было так.
Сына включили в число участников школьной олимпиады по русскому и литературе. Задания почему-то выдали на дом. Ну, им видней. У них реформы, показатели. Они под неусыпным государевым присмотром. В конце концов это могло быть таким тайным способом протестировать родителей. Сплотить поколения учебой. Словом, сын пришел показать, как он справился с запятыми и краткими прилагательными. Все было в порядке. Одно задание — единственное невыполненное — он подсунул мне с некоторым смущением. Технически оно было простым: предлагалось, прочитав стихотворение, ответить, какова его тема и основная мысль. Стихотворение принадлежало перу Александра Прокофьева. Поэт, на мой вкус, весьма средний, хотя и не без удач. Известен строчками из песни "Товарищ": "Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам, Мы хлеба горбушку — и ту пополам!.."
Стихотворение, фигурировавшее в "олимпийском" задании, было мне незнакомо: "Мне о России надо говорить, Да так, чтоб вслух стихи произносили, Да так, чтоб захотелось повторить, Сильнее всех имен сказать: ''Россия!''". Патетический градус нарастает от строфы к строфе, Россия называется судьбой, звездой, неповторимым светом. Заканчивается все исступленным всхлипом: "Он мне сиял из материнских глаз, И в грудь вошел, и в кровь мою проник, И если б он в груди моей погас, То сердце б разорвалось в тот же миг!"
По мне, это образчик рифмованной пошлости, в которую неизбежно срываются все, кто не умеет сказать о своей любви к родине, иначе как рванув на себе рубаху. Пошлость эта часто рождена подражательством Есенину — осознанным или невольным. У него и самого много такого — с разрывом рубахи. Разумеется, даже рубаха рвется по-разному у гения и середнячка. И все же я считаю, что от любви к России Есениным написано, скажем, "О красном вечере задумалась дорога". А хрестоматийно-заливистое "Гой ты, Русь, моя родная" — от предреволюционной моды на патриотический нерв.
Впрочем, смею предположить, что критерием выбора для составителей школьной олимпиады была вовсе не художественная ценность произведения. Главное — чтоб о любви к Ррродине. То есть проверить, правильно ли ребенок понимает термины "тема" и "основная мысль произведения" нельзя ни на чем ином, как на стихотворении о любви к Ррродине. Двух зайцев убиваем: и литературным терминам учим, и — заодно — патриотизму. Неужели какая-нибудь банальщина, школярская отписка типа "Основная мысль произведения состоит в том, что нужно любить Ррродину" воспитает в наших детях патриотизм? Видимо, вопрос о формировании литературного вкуса школой сегодня вообще ставить неуместно. Не те задачи она решает.
Вспомнились детсадовские утренники, на которых наши дети — ручки по швам, глаза в потолок — выкрикивали приторные стишки о мамах и папах. А мамы и папы умилялись. Мы с сыном тоже разучивали такие стишки. Они были ужасны. Своей бездарностью, своим запредельным сюсюканьем: "Мамочка, мама, мамуля родная! Мы тебя любим и пожелаем Долгих лет жизни, чтобы без бед Ты нам дарила радость весь век!" Я тогда не осмелился сказать ребенку, что я думаю об этих стихах, о вкусах его воспитательницы. Слишком мал, решил я, зачем травмировать.
На этот раз я почувствовал, что отмолчаться — значит потерять в его глазах: он же видел, с какой физиономией я это читал. И потом, не зря же он "споткнулся" на этом задании: я был уверен, что именно патриотическая патока сбила его с толку. В конце-то концов, неужели благовоспитанность важнее искренности? Неужели она стоит того, чтобы ради нее коверкать вкус ребенка?
— Передай учительнице,— проворчал я,— что это не стихи, а истерика.
— В смысле?
— В прямом. Это не от сердца, а из глотки.
Сын задумался, ушел в свою комнату и притих.
Было ясно, что я чего-то недоделал. Нельзя вот так, походя, толкнуть отличника на конфликт со школой. И как тут быть? Не пойду же я к завучу с требованием заменить стихотворение в школьной олимпиаде. Вдруг ей именно это по вкусу? Или не по вкусу, но она ничего не может изменить: сверху спущено? Вдруг она такая, как я,— не бунтарь... Скорее всего. Иначе вряд ли усидела в завучах.
Черт бы вас всех побрал! Вообще не понимаю, зачем пичкать детей этой любовью напоказ? Сначала к родителям, потом к родине. Они и родины-то толком не видели, не поняли. Как можно обязать любить наперед? И, главное, зачем? Зачем заставлять их декламировать то, что следует произносить тихо, в приступе нежности: "люблю", "мама", "родина". Зачем подсовывать им забойные речовки вместо настоящих стихов? Не правильнее ли окружить их любовью и спокойно подождать — они сами, осмысленно, выберут нужные слова и о любви к нам, и любви к стране...
Мне вдруг показалось, что нужно спешить. Сейчас же, немедленно — он должен понять, уловить, чем стихи отличаются от агитки. Я подошел к книжному шкафу, на глаза попался Николай Рубцов. Позвал сына, усадил возле себя на диван, прочитал ему: "В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, Молча принесет воды..."
— Это и о себе, и о любви к родине,— сказал я ему, дочитав.— Так почти всегда и бывает. Любовь к родине — всегда немножко про себя. Это всегда очень личное. Понимаешь?
— Понимаю,— говорит.— Но можно я не буду писать в ответе на тот вопрос: "Это не стихи, а истерика"?
— Можно,— кивнул я.
На душе было гаденько.
— Просто ты же сам просил, чтобы я на "отлично" учился.
— Просил...
— А так мне "пятерку" точно не поставят.
— Ну да. Пиши: тема стихотворения...
— Да знаю, знаю.
Все повторяется. Так было со мной в моем пионерском детстве. В моей комсомольской юности. Я тоже был круглый отличник, висел на доске почета. Тараторил про Павлика Морозова, про моральный кодекс строителя коммунизма. Сначала не вдаваясь в суть, позже — с фигой в кармане. Только б отстали... Нет, я не хочу, чтобы это повторялось с моим сыном.
Забудем правильность. Сосиску ножом — это запросто. А вот со школой отныне — с большой осторожностью. Там дают читать "Тимура и его команду" — я рассказываю ему про всесоюзные линейки, на которых, стоя навытяжку в спортзале, мы слушали бормотание Брежнева из репродуктора. Там начинают преподавать "Основы православной культуры" — я даю ему читать "Детство" Льва Николаевича (лучшей защиты от формального православия, чем Толстой, лично я не знаю).
— Знаешь,— сказал я ему,— оценки — не главное. Главное, делай все по совести. Прислушивайся больше к себе, а не к учителям.
Он задумался. Отличникам всегда нелегко услышать, что оценки почему-то не главное. Чуть позже я попробую убедить его, что вся русская жизнь — это, увы, не про успех. Это про то, как оставаться человеком в толпе, то беснующейся, то спящей. Я-то думал, эти времена прошли, вот и давил на оценки. Ошибся. Исправлюсь. Пока в школе витает атмосфера всесоюзных линеек, хорошая успеваемость — большой риск.