Академический симфонический оркестр, дирижер Владимир Альтшулер и пианист Николай Мажара представили в Большом зале Филармонии любопытную программу "Прометей", состоящую из трех оркестровых сочинений, посвященных этому мифологическому герою. За происходящим с Прометеем в музыке следил ВЛАДИМИР РАННЕВ.
"Концерты с сюжетом" — абонемент, в рамках которого прошел этот вечер,— затея полезная. Она допускает сожительство в одной программе самых неожиданных опусов, отношения между которыми завязываются посредством придуманного автором абонемента, заместителем худрука Филармонии Ириной Родионовой, контекста. В данном случае ее заинтересовала фигура Прометея. Правда, лишь в том к нему отношении, какое складывалось в европейской музыке на протяжении одного столетия — от начала XIX до начала XX века. Открыла концерт ни много ни мало петербургская премьера музыки Бетховена — избранные номера из балета "Творения Прометея, или Власть музыки и танца" (1801), продолжила симфоническая поэма "Прометей" Листа (1850), а завершил концерт единственный хорошо знакомый отечественной публике "Прометей" в этой программе — скрябинский (1910). Для музыки избранного исторического периода, многократно вдохновленной этим античным мифом, подборка достаточно убедительная.
Бетховенский балет — первый у композитора опыт сценической музыки — был написан между Первой и Второй симфониями, но, удивительное дело, производит впечатление вроде бы его, Бетховена, музыки, однако такой, как если бы он не был гением. Композитор узнается здесь в оркестровке, конструкциями форм, кое-какими мелодическими контурами, но в остальном — аккуратная и шаблонная прикладная работа. Стоит, однако, помнить, что для своего времени это, в общем, была поп-музыка,— искусство балета стало популярно в Вене заслугами французского балетмейстера Жан-Жоржа Новерра, и даже притом что он предпочитал в танце драматическое декоративному, тот балет еще оставался кружевным изводом стремительно ветшающего галантного века. И Прометей у Бетховена — аллегорическая, статичная и неконфликтная фигура.
Иное дело Лист. Его Прометей — мученик, распятый на скалах. "Страдание и блаженство! Так можно выразить в сжатой форме основную идею этого слишком правдивого мифа",— писал композитор, сочиняя нечто вроде концентрированного пантеистического эквивалента церковных Пассионов. Взвинченная, растрепанная музыка изобилует иллюстративными тиратами, низвергающимися пассажами, зловещими зовами меди. Определенно, что градус экзальтации к середине века заметно повышается, а к началу следующего теряет всякое чувство меры. Прометею Скрябина уже тесно в рамках мифологического сюжета, и он зажигает не огонь, а звезды, оперируя программными словами "хаос", "космос", "разум", заключенными композитором в соответствующие темы и гармонии.
Все эти Прометеи очень разные, но оркестр во всех них играл одного усредненного, листовского, как наиболее близкого выучке музыкантов, ориентированных большей частью на позднеромантический репертуар — Чайковский и прилегающие территории. Оттого Бетховен звучал вязко и грузно, а в Скрябине явно недоставало пару. Настолько недоставало, что солист Николай Мажара прорезал фортепианной партией звук оркестра просто играючи. Так, словно для него напыщенные скрябинские дерзновения — детские капризы. При этом грамотная работа со всеми нюансами текста выдавала в нем самого стильного исполнителя на этом концерте. Что для музыканта в программе, построенной на игре стилей,— главное достоинство.