Дискуссия о том, как нам себя называть, велась всю минувшую неделю. Ведь надо же как-то отделить гражданскую национальность от этнической и сплотиться вокруг чего-нибудь бесспорного, типа — "россиянин". Идея была вброшена накануне запланированного Госсовета по ксенофобии. Надеемся заговорить страну от ксенофобии так же, как когда-то — от политической конкуренции?
С неприкаянных ельцинских времен, пронизанных болезненным прощанием с советским берегом, для России остается вопрос о том, как именно следует именоваться ее гражданам. То ли россиянами, то ли русскими. А то и вовсе — "великороссами".
Казалось бы, за эти годы слово "россиянин", возвращенное спичрайтерами Ельцина из XVIII века, укоренилось, обросло вполне себе внятной семантикой — все граждане России вне зависимости от этнического происхождения. И ведь несложно исходить из контекста: "россияне победили канадцев 5:0", "в Тбилиси прошел фестиваль русского рока". Говоря о себе, можно выбирать. Важно тебе подчеркнуть свое гражданство — говоришь "россиянин". Важней заявить о своей крови, о культурных корнях — говоришь "русский". Или украинец. Или грузин (далее — по списку).
Оказывается — нет. Еще не все про это договорено. Еще Госсовет должен был вернуться к этой закрытой, казалось бы, теме. Должен был сказать свое веское невразумительное слово. Взбудоражить. Втянуть публику в пустопорожнюю дискуссию. И ведь действует — снова и снова.
Судя по всему, не видать нам, граждане-соотечественники, никаких побед, пока не выберем мы из двух предложенных вариантов один — судьбоносный. Как только выберем, тут уж, разумеется, ждет нас полный фурор и фанфары. Получим все, чего хотели. С ельцинских времен и даже раньше, когда "россияне" появились в лексиконе Ломоносова и Карамзина.
Настойчивое навязывание такого выбора напоминает мне игру в наперстки в самый драматический момент: один из трех наперстков поднят, все видят, что под ним шарика нет, и уже протискивается сквозь толпу подставных азартный простофиля, готовый швырнуть купюры перед наперсточником и ткнуть дрожащим пальцем: "Здесь! Здесь шарик!"
Сама по себе зацикленность Кремля на деталях — откровенно второстепенных — чаще всего смешит. Немало смеха исторгла из русских, частично русских и абсолютно нерусских россиян замена "милиции" на "полицию". Вроде бы стало затихать, смирились: пусть хоть как назовутся, была бы польза. Но тут подоспели рассуждения министра Нургалиева о том, что к полицейским следует обращаться "господин полицейский". Блогосфера откликнулась свежей порцией ехидных шуточек. Но так ли нам смешно, как мы смеемся? Ведь выглядело жутко непристойно: спустя какой-нибудь месяц после теракта в Домодедово, в котором беспечность милиции/полиции сыграла не последнюю роль, пуститься в разглагольствования о том, как к ним следует обращаться... Как если бы хирург, не сумевший спасти жизнь пациента, принялся втолковывать его родственникам, что медсестру во избежание обвинений в сексуальном шовинизме лучше бы называть медработником. Все-таки есть вещи, о которых в определенных обстоятельствах лучше молчать.
Нет-нет, уже не смешно. Когда речь идет о том, как власть собирается решать проблему зашкаливающей ксенофобии — и когда понимаешь, что никакого решения у власти нет, а есть лишь очередной порыв заболтать и замазать, сбежать от дела на перекур,— тогда настойчивая зацикленность на деталях злит не по-детски и местами всерьез пугает.
Вот уж точно, не умеешь делать — говори.
Что изменилось от того, что нас в очередной раз призвали любить друг друга, невзирая на национальность, и велели именоваться россиянами? Нацию не сформировать агитацией, увещеванием и призывами, не предложив ей большого объединяющего дела.
Советский народ, на мой взгляд, действительно существовал. Ровно до той поры, пока вместе было уютней, чем врозь. Пока народам было выгодно обменивать корешки на вершки — этническую обособленность на вненациональную общность. Как только мы погрузились в коллективный застой и за милые сердцу корешки ничего стоящего уже не давали — советский народ начал рассыпаться. Полагаю, так происходит всегда и везде. За исключением некоторых стан Европы, проведших на себе эксперимент по созданию мультикультурного общества, в котором создание единой нации не планировалось в принципе. Пока этносы добиваются совместных — общих — успехов, они переплавляются в нацию. Иногда переплавка доходит до конца, как в США. Иногда мы наблюдаем кровавые провалы, как в Югославии (да и советский финал — увы, такой же кровавый). Свежий пример — исключительно благополучная по российским меркам Бельгия: чуть только пришлось затянуть общенациональные ремешки, страну тут же вспучило "вечным" противостоянием фламандцев и валлонцев. Вечное оно только в том смысле, что его пока не удалось изжить — разумеется, неясно, удастся ли в будущем, но на то оно и будущее.
В общем, делом бы нам, россиянам, заняться. Большим и серьезным. Общенациональным. Таким, которое поставит перед народами единые и — что всего важней — взаимовыгодные задачи. Заодно выдавив ксенофобию туда, где она обычно и пребывает в динамичном жизнеспособном обществе: на тупые мещанские кухни, в компании дворовых неудачников.
С учетом того, насколько далеко мы успели отплыть от советского берега и в каком направлении отчалили, делом, которое объединит, а не рассеет, могло бы стать только гражданское общество. То самое, заболтанное вдрызг и превращенное в фарс властью, не доверяющей собственным гражданам. Именно гражданское общество, построенное на востребованности личной инициативы, на низовом контроле за чиновником, способно предложить народам РФ формулу выгодного сожительства. Прогибаться под жиреющих князьков можно и поодиночке.
К гражданскому строительству нас призывает вроде бы и Кремль. Призывает, уговаривает и так и эдак: "Давайте, братцы, давайте, вам же будет лучше. Только, чур, без политики!" Как построить гражданское общество, не вляпавшись в политику,— загадка похлеще египетских пирамид.
Что тут построишь, если машина власти занята тотальным подавлением инакомыслия, если главный фактор политической карьеры — лояльность. Благодаря бесперебойной работе этих шестеренок губернаторами в России становятся такие люди, как Александр Ткачев, за спиной которого, как писали СМИ, на инаугурации президента был замечен Сергей Цапок. Что еще должно случиться в России после Приморска, после Кущевки и Гусь-Хрустального, после Манежки и Домодедово, чтобы власть наконец поняла: нельзя управлять такой большой и сложной страной в милом ее сердцу ручном режиме из одного кабинета — и даже из двух кабинетов нельзя.
Все, что реально, не словом, а делом, предлагает нам кремлевский дуумвират — заняться чем-нибудь полезным, но политически безобидным под присмотром специально отобранных начальников, нередко бесталанных и вороватых, зато вертикально преданных. Собственно, ни на что другое мы и не способны — с эдакой вертикалью вдоль всего организма.
Кремлевская затея заговорить обострившуюся ксенофобию, не меняя политической системы, запрограммированной на пресловутую стабильность любой ценой, невыполнима. Под коркой стабильности, оплаченной политической конкуренцией, вызрел смертельный гнойник: его попросту некому было вовремя вскрыть.
Поколение русских нацистов, столь неожиданно громко заявившее о себе на Манежке, пришло к нам из той самой пустоты, в которой взрослые кремлевские дяди заигрались в выведение новых пород комсомольцев: "Идущие вместе", перекрещенные в "Наших", "Молодая гвардия", "Георгиевцы". Предложили несмышленым желторотикам комсомолов на любой вкус и цвет — а они вон что...
Не задалось и на Кавказе. Поколение кавказской гопоты, для которой нет большей доблести, чем унизить русского лоха у него же дома, выпестовано на шальные кремлевские рублики, направляемые тамошним царькам в оплату все той же стабильности. Одни семьи стали поставщиками золотой молодежи, покупающей в коррумпированных российских вузах высшее образование, в других выросли мускулистые нервные юноши, для которых честный труд — путь в нищету и знак второсортности. Есть еще третьи — не прикормленные клановыми пайками, осознающие ответственность за общую страну и готовые противостоять энергии распада. Ну да, их почти не слышно: они не вписываются в систему. В Ростове, например, после декабрьского "русского марша" сразу две молодежные организации — "Единый Кавказ" и "Донское Афганское объединение" — попросили местные власти разрешить им провести интернациональный митинг под лозунгом "Мы едины". Как лицо сугубо частное и отнюдь не кавказское, на одном из круглых столов с участием представителей городской и областной власти я просил о том же. Не разрешили. До этого не разрешили тем же организациям создание интернациональных бригад, которые в сопровождении милиции могли бы патрулировать центр города, чтобы пресекать выходки абреков и скинхедов. Запрещают с формулировкой "мало ли что" — при этом сами решить проблему не способны. Так она и действует — нынешняя система: вялые, но лояльные бездари отказывают неравнодушным в праве участвовать в судьбе страны. А поскольку любые заявления о необходимости реальных политических перемен объявлены неконструктивной критикой, делать наше с вами будущее скорей всего будет окрепшее в подворотнях стабильности быдло — русское и кавказское. Кажется, судьбы этих категорий россиян спаяны намертво. Ксенофобия для тех и других — способ самоидентификации, говорильней о новой исторической общности "россиянин" их не остановить. И силой не остановить: ореолы мучеников за народ — то, чего им как раз недоставало для полноты имиджа. Тем более что сила, противостоящая солдатам распада, сама заражена вирусом ксенофобии. Журналистских свидетельств о том, чему учили дяденьки омоновцы задержанных на Манежке юнцов, полно. Тем, кто предпочитает один раз увидеть, чем десять раз прочитать, доступны ролики на YouTube.
Мускулистый либерализм вместо пассивной терпимости
Параллели
В Мюнхене на международной конференции по безопасности премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон заговорил о пагубности политики мультикультурализма последних лет. Вздрогнули не только в Соединенном Королевстве, но и во всей Европе: слишком уж узнаваемо!
Мультикультурализм в Великобритании был не только важной частью партийной программы лейбористов, но и личным проектом Тони Блэра. Объяснялось и то и другое вполне конъюнктурно: необходимостью увеличения электората лейбористской партии за счет привлечения избирателей из национальных меньшинств. В итоге лейбористы превратили мультикультурализм в государственную идеологию.
Эта доктрина провозглашала параллельное и мирное существование в Британии различных национальных и религиозных культур, а также их взаимное обогащение и влияние. Все вроде мило, однако на практике идеализм авторов обернулся изоляционизмом национальных общин, а также агрессивным сепаратизмом огромной — более чем двухмиллионной — мусульманской общины, большинство представителей которой отвергают интеграцию в британское общество, не разделяют его ценностей, а многие не знают и английского языка.
В своей речи Дэвид Кэмерон подчеркнул, что государственный мультикультурализм стал источником радикализации британской мусульманской общины и порождает исламский терроризм. "Необходимо переходить от пассивной терпимости по отношению к мультикультурализму последних лет к более активному и мускулистому либерализму",— сказал премьер. При этом он решительно заявил о прекращении государственного финансирования тех мусульманских групп, которые замечены в пропаганде радикальных идей в вузах и школах.
Лондонистан
В самом деле, некоторые районы Лондона сейчас напоминают Багдад или Карачи. На улицах не увидишь лиц европейского типа и не услышишь английскую речь, а сами улицы напоминают восточный базар. На каждом шагу — женщины в парандже и мужчины в восточных одеждах. Такую картину можно наблюдать в восточных районах, где проживают 250 тысяч выходцев из Бангладеш. Или в Брикстоне, заселенном темнокожими выходцами из бывших британских колоний Карибского бассейна.
При этом мусульмане-пакистанцы и иммигранты из Индии составляют большинство как в некоторых лондонских районах, так и в небольших провинциальных городах. К примеру, в лондонском районе Брэнт их 58 процентов, а в Ньюхэме уже более 60 процентов. Само собой разумеется, что это ведет к оттоку коренного населения из таких районов, а также к серьезным социальным конфликтам: волнения на национальной почве в таких лондонских районах, как Тауэр Хэмлетс и Бетнэл Грин, до сих пор на памяти. Они прокатились в конце 1990-х, но с тех пор ситуация стала только острее: в британской столице, 33 процента населения которой родилось не в Британии, сейчас свыше 100 мечетей, сотни мечетей функционируют в провинции. Или вот еще красноречивая цифра: за последние 10 лет свыше 700 тысяч человек эмигрировали из лондонских районов с преобладанием этнических меньшинств в регионы южной и юго-восточной Англии, где проживают коренные англичане. За это же время в столицу въехали полтора миллиона иммигрантов.
Механизм изоляции
Гневная реакция Британского совета мусульман и Британского исламского общества на речь Кэмерона была ожидаема. Свыше 500 мусульманских организаций Великобритании подписали письмо протеста после речи премьера против предполагаемых реформ в сфере национальной политики, попутно обвинив Кэмерона в разжигании национальной ненависти и розни.
Надо признать, что рознь началась не с премьерского выступления: доктрина мультикультурализма, препятствовавшая интеграции нацменьшинств и поощрявшая культурный сепаратизм, привела практически к расовой сегрегации в школах. Британская комиссия за расовое равенство говорит о тенденции: школы превращаются в черные или белые — родители забирают детей из школ, где те оказываются на положении нацменьшинств. В качестве примера приводится один из районов восточного Лондона, где инспекция обнаружила, что в 17 школах района 90 процентов учащихся составляют дети выходцев из Бангладеш, а в девяти других школах противоположная картина: детей из нацменьшинств в них менее 10 процентов. Председатель комиссии Тревор Филлипс назвал эту стихийную селекцию расовой.
Ценности — врозь
Когда Дэвид Кэмерон говорил о том, что политика мультикультурализма поощряет экстремизм и радикализм в мусульманской общине, он основывался на данных независимых соцопросов, проведенных в британской мусульманской общине. Они и впрямь производят впечатление, точнее, производит впечатление то, каким, судя по этим опросам, мусульмане представляют себе британское общество и в какой мере они узнают себя в ценностях демократии и терпимости.
К примеру, лишь 37 процентов опрошенных согласны с тем, что у четверых исламистских террористов-смертников (молодых людей пакистанского происхождения, но родившихся и получивших образование в Британии), которые убили 56 человек в июле 2005 года в Лондоне, был шанс предстать перед объективным и справедливым судом. Остальные 63 процента сомневаются в этом.
Еще треть опрошенных мусульман назвала британское общество декадентским и аморальным, заявив при этом, что мусульмане должны его разрушить. Больше того, 45 процентов членов мусульманской общины Великобритании полагают, что теракты 11 сентября в Нью-Йорке были результатом заговора спецслужб США и Израиля. При этом мусульманская молодежь в два раза чаще оправдывают эти теракты, чем мусульмане старше 45 лет.
Опросы в мусульманской общине показывают, что 31 процент молодых мусульман убеждены, что переход мусульманина в другую религию должен караться смертью. Шокировало и число тех, кто поддерживает исламистские террористические организации вроде "Аль-Каиды": среди родившихся в Британии мусульман в возрасте от 16 до 24 лет таковых 15 процентов. Показательно, что очень многие социологи объясняют такие настроения в мусульманской среде именно многолетней государственной политикой мультикультурализма.
О том, что эта политика ведет к культурной и религиозной изоляции нацменьшинств, лишает их стимула и желания интегрироваться в общество европейского типа, а также создает условия для распространения ислама радикального толка, говорят во многих странах Евросоюза. Недавно аналогичную оценку "политике мультикультурализма" высказала канцлер Германии Ангела Меркель: в постоянно растущей общине турок-мусульман в ФРГ тоже популярны экстремистские настроения и тоже слаба интеграция в общество. До этого — фактически на конфликте с иммигрантской общиной — пришел к власти Николя Саркози во Франции. Похоже, речь Дэвида Кэмерона подтверждает, что крах политики интеграции становится одним из важнейших факторов европейской политики.