Магия холодной войны

В нынешнем марте юбилей: 65 лет Фултонской речи Уинстона Черчилля, с которой ведется отсчет растянувшейся на многие десятилетия эпохи холодной войны. Однако и с воспоминаниями о ней и с самим термином, похоже, пора прощаться: мир стал совсем другим

Федор Лукьянов, главный редактор журнала "Россия в глобальной политике" — специально для "Огонька"

Холодную войну хоронили многократно. Ее торжественно заканчивали Горбачев и Рейган в 1988 году в Москве. Потом снова Горбачев, но уже с Бушем-старшим в 1989-м на Мальте. Опять Буш-старший с Ельциным в Кемп-Дэвиде в 1992-м. Ельцин и Клинтон в 1997-м в Хельсинки. Буш-младший и Путин в Кроуфорде в 2001-м. Они же в Москве в 2002-м. Они же в Кеннебанкпорте в 2007-м. И вновь они в Сочи в 2008-м. Последнее — за пять месяцев до кавказской войны, которая отбросила (правда, ненадолго) атмосферу отношений Кремля и Белого дома к догорбачевским временам.

Наверняка можно вспомнить и другие, менее пафосные декларации. Ну и, конечно, знаменитая фраза Джорджа Буша-старшего в ежегодном обращении к конгрессу в январе 1992 года: "Милостью Божьей Америка выиграла холодную войну". Собственно, это высказывание было установочным, поскольку расставило точки над i. Не Москва и Вашингтон по договоренности закончили противостояние, как полагали Горбачев и Ельцин. У войны, как и положено, был победитель. Во всяком случае, сама Америка таковым себя ощущала, и практически никто тогда не ставил это под сомнение.

С тех пор прошло почти 20 лет. Но по-прежнему любые трения между Москвой и западными столицами немедленно вызывают каскад комментариев журналистов и политиков о ментальности холодной войны, о возвращении ее духа, возрождении противостояния и т.п. Почему же после стольких погребальных церемоний покойник никак не отправится окончательно в мир иной и не займет место в ряду прочих исторических явлений, представляющих интерес для исследователей, но не определяющих поведение политиков? Конечно, можно говорить об инерции мышления, о грузе стереотипов и даже о сознательных политических спекуляциях. Но, кажется, причины глубже.

В советском кино был часто встречавшийся типаж — герой войны (Гражданской или Великой Отечественной), который, вернувшись к мирной жизни, не может найти свое место в запутанной системе взаимоотношений и с ностальгией вспоминает недавнее прошлое: "На фронте все было понятно — здесь свои, там враги. А тут..." То же и с холодной войной. Она обладает непреодолимым обаянием ясности конструкции.

Строго говоря, никакой войны, конечно, не было. Просто в 40-х — 80-х годах прошлого века в мире существовала устойчивая система международных отношений, которая базировалась на равновесии сил двух сверхдержав — СССР и США. Эта модель создавала поле идейного и политического напряжения, она сопровождалась локальными кризисами и региональными войнами разного масштаба, пробы сил между двумя главными странами иногда (редко) доходили до опасной черты, за которой возникал риск самоуничтожения, но никогда не пересекали ее. Именно в тот период было создано и поставлено на вооружение уникальное оружие, не предназначенное для применения,— ядерное. Сам факт его наличия и понимание последствий использования играли дисциплинирующую роль. Оно сдерживало не только противника, но и самого обладателя, которому приходилось всегда иметь в виду, чем может закончиться любая авантюра.

Издержки холодной войны компенсировались одним большим преимуществом — концептуальной стройностью, следствием которой была намного более высокая, чем до или после, способность управлять международными процессами. Биполярная система, в которой контроль над мировыми явлениями распределен между двумя центрами, оказалась более эффективной, чем другие возможные варианты — взаимодействие многих очагов влияния или гегемония одного супергосударства. Первая модель отсылает к XIX веку, воплотить в жизнь вторую попробовали после распада СССР.

Мир 1990-х и тем более 2000-х годов начал почти сразу развеивать ожидания и опровергать прогнозы, звучавшие на исходе минувшей эпохи. Все быстро запутывалось. Прежние линии противостояния исчезли, но на их месте начали возникать новые. Вакуум, образовавшийся на месте идеологий, заполняется намного более архаичными формами сознания — религиями (прежде всего в мусульманском мире, но не только) и национализмом. Одно время казалось, что на смену конфликту Восток — Запад (в понимании холодной войны) идет глобальная конфронтация Север — Юг, развитый мир против неразвитого. Но потом и это попало под сомнение, потому что обе стороны "противостояния" сами расслаиваются. Единого Севера не существует (как, впрочем, уже и единого Запада), а Юг представлен странами и группами стран, резко различающимися по своему экономическому положению и динамике, политическим моделям и устремлениям. Появление негосударственных игроков, наиболее "громкими" из которых стали транснациональные террористические сети, вносит в международную систему еще больший диссонанс.

Вообще, глобализация, которая воспринималась как процесс исключительно позитивный, оборачивается и другими сторонами. Государства не могут отгородиться от влияния извне — как позитивного, так и негативного. Кроме того, в условиях открытых рынков западный мир, всегда добивавшийся свободы торговли и капитала, сталкивается с конкуренцией быстро развивающихся держав, и непонятно, как противостоять напору Азии, не поступаясь принципами.

Чем сложнее мир, тем сильнее тяга к простым схемам. Когда выяснилось, что "конец истории" (по Фрэнсису Фукуяме) не наступил, начался лихорадочный поиск других концептов, которые помогли бы структурировать происходящее. Академическая идея "столкновения цивилизаций" (автор Самюэль Хантингтон), сама по себе довольно безысходная, на практике воплотилась в создание всемирной "контртеррористической коалиции" по лекалам администрации Джорджа Буша-младшего. Фактически это была попытка превратить "международный терроризм" в универсального врага, который заменил бы "советскую угрозу" и сыграл бы консолидирующую роль, но теперь в глобальном масштабе. Не получилось, уж слишком нечетким оказался образ противника, размытым до такой степени, что невозможно даже дать этому самому международному терроризму устраивающее всех определение.

Следующий вариант, опробованный в середине 2000-х годов, был призван просто воссоздать картинку холодной войны — биполярное противостояние, но на сей раз авторитарного капитализма, олицетворяемого Китаем и Россией, и капитализма либерального, то есть западного (основной автор идеи — неоконсервативный политолог Роберт Кейган). Модификацией такого подхода служила идея создания "Союза демократий" (горячий сторонник — Джон Маккейн), который был бы противопоставлен остальному миру. Впрочем, органическая невозможность применить такое деление человечества на практике была понятна с самого начала, хотя бы по той причине, что на долю "автократов" приходится около трех четвертей мировых минеральных ресурсов, особенно углеводородов.

Сейчас все более заметно, как спектр поиска недостающего оппонента постепенно сужается, фокусируясь на Китае — второй экономике планеты по размеру ВВП, которой прочат превращение в первую в течение 15-20 лет. США и КНР связаны теснейшей экономической взаимозависимостью, и объективно конфронтация не нужна ни той, ни другой стороне. Строго говоря, ее никто не хочет, но логика функционирования международной системы, которая постоянно стремится прийти в какое-то устойчивое состояние, толкает к росту подозрительности. Прежде всего со стороны нынешнего лидера — Америки в адрес гипотетического — Китая, даже если последний в реальности не собирается бросать вызов гегемону, о чем Пекин постоянно твердит.

Увеличение роли Китая в мировой политике, с одной стороны, напоминает движение в сторону привычной биполярности по образцу холодной войны, с другой — как раз означает окончательный уход в прошлое той системы координат, которая была задана эпохой 40-х — 80-х годов ХХ века.

До тех пор пока основной политической ареной оставалась Евро-Атлантика, инстинкты неизбежно возвращали к уже законченному противостоянию. Однако европейские дела превращаются во все более периферийные по мере того, как Старый Свет утрачивает ведущую роль в мировых процессах. Азия живет другими представлениями. Иногда корни их уходят в куда более отдаленные исторические периоды, но фобии, типичные для холодной войны, Китаю и его соседям не свойственны. Не случайно Пекин принимал в ней лишь косвенное участие, руководствуясь собственной внутренней мотивацией и вовремя сменив партнера, в результате чего оказался на стороне победителя. В Азии скорее уж можно говорить о незаконченной Второй мировой войне, слишком много конфликтов восходят к ней, и понятно, что логика поведения государств будет не идеологической, а традиционно геополитической. И это тоже уход от парадигмы холодной войны, ведь в ней несущим элементом был конфликт идеологий, а оружием служили различные ценности. Сегодня ценностный подход к большой политике еще провозглашается, но в реальности применяется все меньше.

Холодная война по-настоящему умрет тогда, когда ее перестанут хоронить при всяком удобном случае. Иными словами, когда она не будет точкой отсчета. Президентство Барака Обамы показывает, что это возможно — он лучше многих американских политиков понимает, насколько изменился мир и насколько не применимы рецепты 30-летней давности. А заодно и тот факт, что невозможно бесконечно праздновать победу в противостоянии с "советским монстром", ссылаясь на нее как на источник универсальной правоты и легитимности. Параллельный процесс заметен и в России, где распад СССР постепенно перестает служить генератором политического вдохновения и для его поклонников, и для его противников. Здравый смысл подсказывает, что прежнего уже не вернуть, а грядущее настолько непредсказуемо, что надо срочно избавляться от любых шор, ограничивающих способность гибко реагировать на новые обстоятельства.

Рецидивы возможны, например, в случае прихода к власти в Вашингтоне после Обамы какой-то версии неоконсерватора, но они будут кратковременны, потому что холодная война действительно ушла в историю и ее больше не будет. Как, вероятнее всего, вообще не будет никаких простых схем, которые позволили бы лидерам и народам комфортно расположиться в устойчивой внешней рамке. А ветеранам идеологических битв остается только собираться на конференциях и вспоминать о том, что, по сути, они делали общее дело, и сокрушаться: ну были же времена...